Анна Йокаи - Что с вами, дорогая Киш? Страница 28

«Гул труда», — подумал директор. И тут в одном из классов поднялся невообразимый гвалт. Этот гвалт выплескивался в коридор, вырывался в открытые окна, долетал до соседнего двора, где сидели старички пенсионеры возле ящиков с цветами и с возмущением слушали, что происходило в стенах этой некогда славившейся безупречной репутацией гимназии.

Это был не обычный шум. Громогласный хохот, топот ног, гиканье, и над всем этим крики Изабеллы Шейем, переходящие в истерические вопли:

— Я попрошу учащуюся молодежь вести себя дисциплинированно… Я буду выносить выговора… с печатью… Ситуация в стране в эти дни стала критической… лучшие представители нашего народа… вы что, не понимаете, что ли? Не понимаешь, что ли, что тебе надо сидеть и молчать? Да я по одной волосине повыдергаю твою длинную гриву… хулиган несчастный… то был тысяча девятьсот сорок восьмой год… а ты, недоумок, только и знаешь, что ржать во все горло, курить на улице и застегивать на людях брюки, вот это по твоей части… Тихо… сорок восьмой год, год поворотный… два кола… а возможности исправить свои единицы я тебе, бездельник, не дам… Я прошу вас, учащаяся молодежь, проявить хоть сколько-нибудь сознательности, ведь вы, в конце-то концов, уже взрослые люди, стоите на пороге жизни, вы должны получить хоть минимум знаний…

— И это был лучший из классов-выпускников. Перед выдачей-то аттестатов зрелости! Любимый наш класс!

Хаттанти махнул рукой. Он кидал в старую корзину с большой круглой ручкой вылинявших белок, одноногих птиц, бросил туда и пустотелого зайца, которого какой-то озорник раскрасил под леопарда, завязал на шее бант и написал на нем печатными буквами: «Изабелла Шейем».

— Для меня это не новость. Что, для тебя, что ли, новость? — сказал Хаттанти. — Я давно эту музыку слышу. А теперь представь, что творится в моем классе, где Никодемус. Но эта баба дождется. Она заставляет меня подписывать по шесть замечаний на день, а парни назло ей не хотят заниматься. Не могу же я выгнать весь класс — тридцать три человека.

— Ладно, я попробую поговорить с ней, — пообещал директор.

Он вызвал к себе Изабеллу Шейем, и Изабелла Шейем вышла от него вся в слезах.

— И все из-за того, что я требую порядка… Из-за того, что не поступаюсь своими принципами.

Теперь уже и коллеги разъярились. Лишь Зюм-Зюм все еще жалел ее. Но к его словам уже никто не прислушивался. Стоило только упомянуть в классах имя Изабеллы Шейем, и ученики до конца урока насмешливо фыркали и покатывались со смеху. Никодемус Карайитис ржал, как лошадь, несущаяся под гору без поводьев.

— Она мне заливает, что я интеллектуален… что я тонкая натура…

Изабелла Шейем — это подтверждали и другие — и в самом деле удивительнейшим образом выказывала свое неравнодушие к Нико.

— Это мой принцип выявления одаренности, — говорила она Зюм-Зюму, — я просто не обращаю внимания на его нахальство. Пытаюсь воздействовать на его рассудок, докопаться до самых корней его интеллекта…

— Что же, копайте, — сказал Хаттанти, — но, ежели ваша лопата сломается, вы мне скажите. Тогда я заведу его милость в уборную и врежу ему по первое число…

Зюм-Зюм вздохнул. Его борьба с Нико не прекращалась ни на один день. Он вцепился в парня крепко, с бульдожьей хваткой, и иногда ему удавалось выбить почву у него из-под ног.

— Ты меня, видно, здорово ненавидишь, — спокойно говорил он Нико. — Но ведь я тебя никогда не обижаю.

— Конечно, господин учитель меня любит. Еще как обожает!..

— Нет, я тебя не люблю. — Зюм-Зюм спокойно смотрел, как Нико, стоя у парты, паясничает, кривляется — даже вспотел от стараний, — я, мальчик, не привык лгать. Я тебя так же не люблю, как и ты меня. Я счастлив в те редкие дни, когда ты отсутствуешь.

Карайитис сел.

— По крайней мере откровенно сказано, — проговорил он смущенно, потом четыре или пять раз повторил эту фразу, уже с явным одобрением: — По крайней мере откровенно сказано…

Первого апреля — когда носок повис на раме окна — в классах решили устроить традиционный ералаш. Первое апреля — неотъемлемая часть учебного года. Когда опрокидываются парты, мальчики заплетают свои волосы в косички, девочки малюют себе усы, а на дверях класса пишется: «Закрыто на учет» или «Опасно для жизни».

Учительский коллектив каждый год смотрел на все это сквозь пальцы, а иногда сами учителя в зависимости от темперамента и настроения принимали участие в общем веселье: Хаттанти, например, к неописуемому удовольствию учеников, пел песню, начинающуюся словами «Поди сюда, Барбос», и было что-то непостижимое и трогательное в том, что злюка Хаттанти, закончив петь, с грустным лицом, полузакрыв глаза, достает свою трубку, большим пальцем набивает в нее табак и мягко говорит:

— Вот, ребята, как оно бывает…

И Зюм-Зюм тоже мирился в этот день с тем, что ученики декламируют Ади, добавляя после каждой строчки слова «в штанах» и «без штанов».

…ибо тысячекратные избавители в штанах —венгерские избавители без штанов…

Потому что Ади унизить невозможно. Даже так — сама правда.

На этот раз все сложилось иначе. Четвертое апреля пришлось на вторник, а перед ним — воскресенье и понедельник — была пасха. Празднование Дня освобождения выпало на первое апреля, а после него сразу должны были начаться каникулы. Ученики из школьного драмкружка вызвались после речи директора прочесть перед микрофоном несколько хороших, пламенных стихотворений. Потом пластинка с гимном и все такое.

Традиционный ералаш отменили. Апеллируя к возросшей сознательности учащихся.

Большинство все поняло и согласилось. Зато третьеклассники подняли шум. К ним в класс вынужден был зайти сам Хаттанти и «убеждать» их за закрытыми дверьми.

С окраской актового зала все еще не было покончено — рабочих для очистки извести с пола могли прислать только к июню. Поэтому вся праздничная программа передавалась по классам по мегафону во время последнего урока и под присмотром находящегося там учителя. У Изабеллы Шейем последний урок был в классе, где учился Карайитис. Аппарат порою барахлил, и тогда директорскую речь прерывали резкие свистки. А иногда можно было разобрать лишь отдельные слоги:

— …годняшний… наша… дина… ная армия…

Карайитис ржал, как боевой конь.

— …наша… дина!.. ная… мия! И это лучшая гимназия, ну и ну… Уровень лучшей гимназии… наша… дина, ная… мия… Здорово ведь, дражайшая учительница, не правда ли?

— Я неоднократно указывала вам на то, чтобы вы не обращались ко мне так фамильярно, — сказала Изабелла Шейем. — Я понимаю, что это выражение вашего доверия ко мне. Весьма своеобразное, надо сказать, но я вас прошу не прибегать больше к подобному обращению.

Следует отметить, что к Нико она обращалась на «вы». Со всеми другими была на «ты», даже трепала ребят за волосы, если им не удавалось увернуться.

Но Нико она боялась. Боялась этого мальчика. Даже ее каблуки-шпильки, когда она говорила с ним, подворачивались чаще обычного.

— Дражайшая учительница, — продолжал Нико совсем тихо, сощурив глаза, — это первоапрельская шутка, не стоит принимать всерьез… наша… дина… ная… мия… спокойно… спокойно.

— Это технические неполадки, — заикаясь, оправдывалась Изабелла Шейем и вдруг накинулась на девочку, которая рассматривала свои зубы, держа под партой маленькое овальное зеркальце. — И что ты там разглядываешь? Думаешь, что очень красивая?

— Она смотрит на свои зубы, — пояснил Нико, — ведь и у лошади зубы смотрят, по ним судят, годна ли еще бедняжка… — И он заглянул Изабелле Шейем в рот. Изабелла по случаю праздника сняла с себя свой леопардовый халат. Теперь его ей сильно недоставало. Как она ни поправляла кофточку, та все время топорщилась у нее на животе.

— Вот видишь, — повернулась она снова к девочке, — даже в кругу мальчиков вызывает неодобрение, если кто-то чересчур заботится о своей внешности… Дай-ка сюда дневник!

Ее слова потонули в общем гуле. Мегафон теперь работал исправно, но его уже никто не слушал.

— И каждый может принести мне сюда свой дневник… каждый, кто не понимает, что в школе распоряжается учитель, а ученик обязан слушаться…

— Не очень-то, не очень, — предостерегающе протянул Карайитис, и вот тогда-то он и закинул свой носок от спортивной формы на раму открытого окна. — Это флаг… не очень-то…

Теперь уже смеялся весь класс. Даже секретарь комсомольской организации и тот не выдержал. Лишь когда Изабелла Шейем с упреком поворачивалась к нему, он старался придать своей физиономии, сообразно обстоятельствам, весьма возмущенное выражение.

— Я закачу выговор всему классу, всем поголовно! — Изабелла Шейем, спотыкаясь о большие спортивные сумки, подошла к окну и закрыла его. — Я весь этот сброд вышвырну отсюда…