Евгений Мин - Ценный подарок (сборник) Страница 28

— Козейкин, открой!

— Не могу… У меня болезнь… Заразная…

— Я не боюсь! Открой!

— Нет, я не могу рисковать твоей жизнью… Мы увидимся в другой раз.

— Другого раза не будет! Открой!..

— Не могу! — стонал Козейкин.

— Ах, вот что… — догадалась Люся. — Ты не один… У тебя женщина…

— Один! Честное слово, один… Как рак-отшельник.

— Не верю! Ты аморальная личность. Я уйду от тебя к Сержантову.

У Козейкина заныло под ложечкой. Сержантов был хоккеист. Рост сто восемьдесят пять, а в Козейкине было всего сто семьдесят.

— Люся, я объясню тебе потом, после… — заскулил Козейкин.

— Все, — безжалостно произнесла Люся и ушла.

Ночь Козейкин провел без сна, а утром в субботу отправился в травматологический пункт.

«Медицина у нас на высоте», — успокаивал он себя.

Войдя в кабинет, Козейкин остановился на середине комнаты.

— Больной, идите сюда, — позвала его хирург.

Краснея, Козейкин приблизился к ней.

— Так, так, — сказала она, рассматривая кулак Козейкина, — ничего не понимаю, Алексей Денисыч, помогите разобраться.

Худой черноволосый врач оставил парня с подбитым глазом и тоже занялся Козейкиным.

— Ну и ну! — присвистнул он. — Где же это вас так угораздило?

— Ночью, — соврал Козейкин, — неловко повернулся во сне.

— Редкая травма, — сказала хирург, — первый раз в моей практике.

— И в моей, — сказал черноволосый врач, — нужно показать его Ефиму Осиповичу.

Вскоре явился и сам Ефим Осипович, розовый седой профессор, в сопровождении лохматого ассистента и стайки студентов.

— Любопытно! Крайне любопытно! — весело прищелкивал пальцами над травмой Козейкина профессор. — Вы посмотрите, какая необычайная конфигурация пальцев… А плотность сращения… Весьма интересный случай.

Студенты поспешно записывали каждое слово, а лохматый ассистент уже подумывал о защите диссертации на материале Козейкина.

— Нужно лечить! — решительно объявил Ефим Осипович. — Применим кварц, соллюкс, ультразвук.

Бюллетень Козейкину выписали по бытовой травме — шесть дней без оплаты.

Был ясный апрельский день, а на душе у Козейкина — мрак и слякоть.

Бесцельно бродя по городу, он забрел в маленький сад и уселся на скамейку рядом с каким-то чистеньким старичком.

Козейкин молчал. Старичок прицеливался к нему бледно-голубыми глазами, потом кашлянул и сказал:

— Молодой человек, вы огорчены? Не нужно прятать свою беду.

«Откуда он знает? — подумал Козейкин. — Неужели по лицу видно?» — и сунул поглубже в карман левую руку.

— Может быть, я способен помочь вам, — продолжал старичок. — У меня жизненный опыт. Доверьтесь мне.

«Была не была», — решил Козейкин и все рассказал старичку.

Тот покачал головой:

— Трудный случай… Но не безнадежный. От вас требуется воля и мужество. Слушайте меня…

В понедельник, несмотря на бюллетень, Козейкин вышел на работу.

Начальник был не в духе. Бегло просмотрев бумаги, принесенные Козейкиным, он рявкнул:

— Переделать! — и начал произносить разные неинтеллигентные слова.

Когда начальник кончил говорить, Козейкин вынул из кармана фигу и поднес ее к начальническому носу.

— Вот вам! Не хочу слышать глупости! Ничего не буду переделывать!

Начальник позеленел.

— Что это?! — тонким голосом закричал он. — Как вы смеете?!

— Не буду делать глупости, — сказал Козейкин и вдруг увидел, что его кулак распрямился и пальцы обрели прежнюю гибкость.

Через день повис приказ со строгим выговором Козейкину за нетактичное поведение в служебной обстановке.

Козейкин не протестовал. Он был счастлив.

Камея

Больше всего он любил стихи и женщину с чистым профилем камеи.

Вечерами они гуляли по тихим старым улицам, он рассказывал о тревожной жизни великих поэтов и читал стихи.

Однажды он сказал:

— Знаете, завтра выступает Мастер. Он будет читать лучшие стихи лучших поэтов. Не хотите ли вы пойти со мной?

— Конечно, — улыбнулась она.

Концертный зал был переполнен. Говорили, что Мастер выступает в последний раз. Он был болен, стар и горд. Он хотел уйти со сцены, пока не наступит горечь увядания.

Вот почему собрались все: пожилые люди, которые видели и слышали Мастера, когда он был молод, и девушки и юноши, знавшие его только по имени.

Начало концерта задерживалось. Зал тревожно шумел, а женщина с чистым профилем камеи сохраняла спокойствие мраморной красоты.

Наконец появился Мастер. Он был невысок, одно плечо чуть выше другого, редкие волосы отливали оловянной сединой. Зал вспыхнул аплодисментами. Мастер устало, но повелительно махнул рукой, и все стихли.

Медленно, словно нехотя, Мастер подошел к рампе. Долго стоял молча и затем, как пловец, бросился в притихшее человеческое море.

Не было больше старого усталого человека. Был молодой, прекрасный поэт, проживший за свою короткую жизнь тысячу жизней, испытавший все бури века.

Мастер читал долго. Он оборвал выступление на самой высокой ноте и ушел со сцены. Зал безумствовал, и только женщина с чистым профилем была неподвижна, как статуя.

Женщина и мужчина молча возвращались с концерта. Затем он спросил:

— Правда, это чудо?

— Он старенький и потеет.

И опять они пошли молча.

Вдруг она резко схватила его за руку и потащила к витрине магазина, освещенной мертвенным светом, который почему-то называется дневным.

— Смотрите, — жарким шепотом выдохнула она, — какая сорочка? Прелесть!

Что-то ударило его в сердце.

И опять они пошли молча.

У парадной ее дома свет фонаря вычерчивал чистый профиль камеи. Он не мог оторвать от него глаз.

— Зайдемте ко мне на минутку, — сказала она, — вы же ни разу у меня не были.

Опытный мужчина, он смутился. Он не думал, что с ней можно поступать так, как он поступал с другими женщинами.

— Уже поздно, — пробормотал он.

— Ничего, я живу одна, и мы никому не помешаем.

И они стали подниматься по каменным крутым ступеням старой лестницы.

Потом была ночь.

Расставаясь, она сказала:

— Сегодня мы не пойдем гулять. Приходи ко мне в восемь часов.

На улице холодный косой дождь смыл с него жар прошедшей ночи.

«Как я мог быть с этой женщиной, для которой жалкие тряпки дороже бессмертной поэзии? Нет, я больше не увижу ее никогда», — думал он.

На следующий день около восьми вечера он стоял у парадной ее дома и размышлял:

«А может быть, великие поэты, воспевавшие прекрасных дам, были в плену своей мечты и вдохновения? Может быть, в обыденной жизни это были такие же женщины, как она?»

— Может быть, — громко сказал он и быстро зашагал вверх по каменным ступеням старой лестницы, так быстро, словно боялся, что кто-то опередит его.

Парадокс

Элида Георгиевна, женщина тридцати пяти лет и образцового здоровья, заболела.

Это привело в смятенье ее мужа, профессора математики Константина Константиновича Комарова. Как все мужчины, он был мнителен, и, если у жены случался насморк, он воображал бог знает что, а тут уже три дня Эля температурила — утром тридцать шесть и восемь, вечером — тридцать семь и три. Время от времени побаливала правая часть живота. Врач из академической поликлиники не мог поставить точно диагноз и рекомендовал поместить Элиду Георгиевну в больницу.

— Не беспокойся, — утешал Комарова его приятель Виктор Павлович Погарский, — с женщинами всякое бывает, они — существа загадочные, нужно только поместить Элидочку в солидную больницу, и, как говорится, порядок на Балтике.

— Может быть, к нам в академическую? — неуверенно сказал Комаров.

Ему казалось, что вообще нет больницы, достойной его жены.

— Ну, нет, — у вас кормят хорошо, а лечат, как ветеринары, годится только Образцовая больница, но как туда проникнуть?

— Можно написать бумагу из нашего института? — робко сказал Комаров.

— Идеализм! — засмеялся Погарский. — Бумаги, ходатайства! Нет, дорогой Костя, они существуют для того, чтобы их прикалывали к «входящим» и «исходящим». Устройство в Образцовую, говоря вашим языком, — одно уравнение со многими неизвестными.

— Не решается, — уныло сказал Комаров.

— Да, для этого ваша математика слаба, а в жизни можно найти решение. Нужны связи.

— У меня нет связей, — почему-то застеснялся Комаров, — разве только специалист по волновой механике член-корреспондент Петр Петрович Собейко и академик Иван Никифорович Домоедов.

— Стоп! — остановил его Погарский. — Академик весит, он может пригодиться как артиллерия главного калибра, но в крайнем случае. На этих академиков рассчитывать нельзя, люди рассеянные. Будем действовать по моей схеме. У меня есть приятельница, абитуриентка в мои жены, у этой абитуриентки тетка — завпродмагом, одинокая женская единица, обожает свою племянницу, то есть мою абитуриентку. У тетки-продмага есть школьная приятельница, кассир в Лучшем театре, куда не может достать билета в первые ряды партера сам завадмхоз Образцовой больницы. Понятно?