Джон Бэнвилл - Затмение Страница 28

— Наш, — объявил он, кивая. — Ушел за бесценок.

Бумажка стала противно теплой от беспрерывного соседства с жирной грудью, набухшей настоящими бабскими сиськами; я брезгливо взял клочок двумя пальцами и передал владельцу, тот, цокая языком, изучал его какое-то время, потом убрал и снова переключил все внимание на карты.

По-моему, он не верит в будущее, считает его такой же химерой, как внезапный выигрыш в тотализатор или обещание вечной жизни. Как долго, по его расчетам, я собираюсь терпеть здесь подобного гостя? Его хладнокровие меня просто изумляет. По его словам, моя мама хорошо знала его родительницу. Он помнит дом, еще когда здесь жили квартиранты, мать приводила его к нам в гости. Утверждает, что помнит и меня. Все это почему-то вызывает смутное беспокойство, как рассказ о непристойностях, которые с тобой проделали, пока ты крепко спал или лежал под наркозом. Я копался в залежах воспоминаний снова и снова, пока не вырыл из самых глубин блеклую фигуру, похожую на моего собеседника, но не в образе Квирка-мальчика, которым он тогда был, а в гротескном обличии Квирка-взрослого, на которого натянули школьную форму так, что вот-вот начнут отлетать пуговицы, а на большую круглую голову водрузили шапочку, ставшего Двойняшечкой-Траляля моего облаченного в идентичный костюмчик Двойнюшечки-Труляля. Наши мамы сидели в гостиной и вели степенную тихую беседу за чаем и пирожными, а нас выслали в сад поиграть. Мы застыли в неловком молчании, взрослый мальчишка Квирк и я, отвернувшись друг от друга, роя ямки в земле носками школьных ботинок. Даже солнце, похоже, заскучало. Квирк наступает на слизняка, давит его, оставив на траве длинное размазанное соплей пятно. Я, вероятно, старше его на пару лет, но мы выглядим одногодками. Из заднего кармана коротких штанишек Квирк извлекает фотографию, где на кухонном стуле развалилась жирная девица в шляпе-колоколе, обрамленная изобильными складками шелка, и, широко разведя ляжки, с безразличным видом засовывает в себя огурец. «Можешь оставить себе, если хочешь», — сказал он, — «мне она уже надоела». Небо над деревьями готово разродиться громом. Мы опустили головы, разглядывая фотографию девицы. Я слышу его прерывистое дыхание. «Здоровенная шлюха, скажи?» Первая крупная капля дождя падает на фотографию. День темнеет, как вчерашний синяк.

Это действительно был Квирк, или кто-то другой, например, мальчик, который стал для меня первым в жизни объектом любви? Я о нем еще не рассказывал? Не могу вспомнить, как его звали. Они с матерью жили у нас одно лето. Возможно, приехали из Англии или Уэллса; кажется, выговаривали слова не в здешней манере. Его родительница, похоже, попала в жуткую историю, скажем, скрывалась от долгов или изверга-мужа. Она целыми днями не вставала с постели, лежала там совершенно беззвучно, пока наконец моя матушка, обессилев в борьбе с собственными подозрениями, не проникала к квартирантке, захватив с собой для прикрытия чашечку чая или вазу с розами из нашего сада. Мы с ее сыном были одногодками, нам исполнилось, кажется, девять, но точно не больше десяти. Он не отличался красотой и вообще не представлял из себя чего-то особенного. Помню жидкие рыжеватые волосы, веснушки, слабые глаза, большие руки и широкие, костлявые, щетинистые колени. Я обожал его; по ночам, лежа в постели, думал о нем, изобретал приключения, в которых мы объединяли силы в неравной схватке с бандитами и шайками краснокожих. Мою любовь, разумеется, не пятнали плотские желания, и она осталась безымянной; я и представить себе не мог, что мое чувство определяется этим словом, сгорел бы от стыда, услышав такое. Не знал я и о том, как он сам относится ко мне, видит ли мою привязанность. Однажды, когда мы вдвоем шли по улице, — я всегда сиял от гордости, что нас видят вместе, казалось, все вокруг оглядываются и любуются нами, — я машинально, без всяких задних мыслей, взял его под руку, он сразу напрягся, нахмурившись, отвернулся, а через несколько шагов, с тем же наигранно-деловым видом, тихонько освободился. Ночью накануне его отъезда я, уже охваченный лихорадкой грядущего горя, прокрался на первый этаж, замер перед комнатой, в которой они жили, пытаясь услышать, как он дышит во сне, а может, — кто знает? — даже бодрствует и думает обо мне, и тут вдруг, к моему ужасу и восторгу, до меня донеслись приглушенные звуки судорожных рыданий, я хриплым шепотом произнес его имя, через секунду дверь слегка приоткрылась, а вместо него показалось распухшее, мокрое лицо его матери. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня, новичка в искусстве лить слезы, глухо вздохнула и безмолвно закрыла дверь. Наутро они уехали совсем рано, он даже не пришел попрощаться. Я стоял у окна и смотрел, как мать и сын, пытаясь совладать со своими чемоданами, с трудом пробираются по скверу, но даже когда они исчезли из виду, все еще видел его большие ноги в дешевых сандалиях, покатые плечи, завиток бесцветных волос на затылке.

А теперь, отвернемся от яркого солнца, раздавленного слизняка на траве, непристойной картинки, и, пробежав глазами десятилетия, остановим свой взгляд на доме.

— Вам ни разу ничего не привиделось? — спросил Квирк. — Говорят, здесь водится всякая нечисть.

Я посмотрел на него. Он не отрывался от карт.

— Нечисть? Какая?

Он пожал плечами.

— Да просто старые истории. Старые сказки.

— Что за истории?

Он откинулся на стуле, немедленно отозвавшимся негодующим скрипом, скосил глаза в дальний угол, где, не потревоженная светом горящей свечи, царила темнота. Лили тоже подняла голову и смотрела на отца, чуть приоткрыв рот и кривя губы; напрасно она так делает, сразу становится похожей на слабоумную.

— Не помню, — наконец отозвался Квирк. — Что-то про ребенка.

— Ребенка?..

— Он умер. И мать тоже. Должно быть, из тех, которые здесь, ну, понимаете, снимали комнату…

Он посмотрел на меня, кивнул на девочку и едва заметно мигнул.

— Он хочет сказать, — вмешалась Лили с подчеркнутой иронией, — что та женщина забеременела. Я, понятное дело, не знаю, откуда появляются дети.

Квирк сделал вид, что ничего не слышал.

— В старых домах вроде этого всегда происходят всякие там странности — примирительно произнес он. — Хожу семеркой.

Жизнь; жизнь это вечная неожиданность. Стоит подумать, что ты к ней приноровился, вызубрил роль назубок, кому-то из состава придет в голову сымпровизировать, и хорошо продуманный ритм спектакля нарушен, все летит к чертям. Сегодня нежданно-негаданно появилась Лидия.

— Интересно, как я могла предупредить, что приеду, если ты, судя по всему, решил сломать телефон? — отрезала она.

В тот момент я сидел в своей норе и делал заметки. Я еще не рассказал об этой маленькой комнатке, укрытии, убежище для одинокого сердца? Она расположена в задней части дома: надо подняться по трем высоким бетонным ступенькам, затем пройти через низенькую вытянутую аркой зеленую дверь, почему-то заставляющую вспомнить о монастырской келье. Думаю, комнату соорудили уже после того, как дом закончили, очевидно как место для прислуги, chambre de bonne, хотя замысел строителя понять трудно — любая горничная, которую здесь поселят, непременно должна быть карлицей. Только в самом центре помещения можно выпрямиться в полный рост, потому что потолок с одной стороны круто опускается почти до пола. Похоже на палатку, шатер или чердак в большом кукольном доме. Я поставил сюда маленький бамбуковый стол, за которым удобно работать, и стул с плетеным сидением, раньше стоявший в буфетной. В стене напротив двери, у моего локтя, прорезано маленькое квадратное окошко, из которого виден солнечный уголок сада. Снаружи, прямо под стеклом, пышно распустилась старая герань, и когда солнечные лучи падают на нее под определенным углом, листья моей записной книжки заливает розовый цвет. Утром я забираюсь сюда, как в водолазный колокол, наглухо закрывшись от всяческих Квирков, и размышляю, грежу, вспоминаю, время от времени заношу в дневник пару строчек, шальную мысль, сон. В стиле этих заметок ясно различимо тяготение к риторике, очевидно, неизбежное зло, имея в виду мои актерские навыки, и все же частенько я ловлю себя на том, что, записывая фразу, произношу ее с выражением, словно стараясь угодить давно знакомому благодарному слушателю. С тех пор, как я выяснил, что в доме обитает семейство Квирков, я проводил в моем убежище все больше и больше времени. Я чувствую себя счастливым, или по крайней мере счастливейшим из обитателей этой закрытой от мира гробницы, в середине неподвижного моря своего естества.

Моя жена вообще разносторонне одаренная личность. Она служила надежным щитом от тех пращей, стрел, и даже ядер, которые большой мир под напором яростной судьбы метал в наш маленький совместный мирок. Видели бы вы, как в вечер премьеры модные критики съеживались на глазах, увидев стремительно надвигающуюся на них Лидию, вооруженную сигаретой и бокалом вина. Однако она не самым лучшим образом справляется с эмоциональными трудностями. Думаю, в свое время папа проявлял излишнюю снисходительность к дочери, и в результате она на всю жизнь сохранила убеждение, что рядом всегда будет эдакий «глава семьи», чтобы вместо нее возиться с нежданными проблемами супружества и неотвратимыми неприятностями, которые они несут. Дело вовсе не в том, что она боится не справиться; как я уже говорил, она гораздо более дееспособна, чем ваш покорный слуга, когда речь заходит о бытовых, и любых «земных» вопросах. Просто моя жена отличается поистине королевским убеждением, что не пристало ей расходовать по пустякам драгоценный запас энергии, который она заботливо сохраняет ради общего блага на тот гипотетический черный день, когда придет настоящая беда, ее призовут, и тут она явится, наш семейный паладин, под развевающимся вымпелом, в кольчуге и шлеме с пышным плюмажем. Когда, отгороженный от остального мира зеленой дверью, я услышал ее голос, то на мгновение запаниковал, словно стал вдруг беглецом, скрывающимся за прозрачной стеной, а она — главой вездесущей тайной полиции. Я отважился выбраться из своей норы и обнаружил Лидию в холле. Она вышагивала по полу в гневном возбуждении. Лидия облачилась в черные гетры и ярко-красную блузу, доходящую до бедер, в таком наряде казалась неуклюжей и неприятно располневшей. Когда она сердится, в голосе прорезаются высокие истерично-плаксивые нотки.