Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы Страница 28

— Ну заладили! — раздался злобный окрик Арменио. — Завели старую песню. Сколько раз вам объяснять? Не будет так, слышали? Зачем лезть в грязное дело? Зачем рисковать? Мне так ни к чему. Я вам верно говорю… Рук марать не следует.

— А ну как грязный Горбун все наврал? — засомневался вдруг надсмотрщик Бенитес.

Луис Леон озлился:

— Во-первых, никакой я не горбун, а во-вторых, совсем не грязный… И я все слышал своими ушами… В полдень это было. Проаньо, значит, говорит ей «когда?». А она, значит, подумала, помолчала немного и отвечает: «Сегодня ночью, когда заснут эти типы». (Выходит, она нас типами назвала.) «Я, говорит, буду ждать тебя дома». Вот ей-ей. А потом они поцеловались. Я все сам видел и слышал… Вон там, возле того здорового ананаса все и было и еще…

Чья-то тень встала из-за кустов и двинулась к людям.

— Уже, — раздался шепот. — Проаньо у нее в доме.

Арменио Нуньес резко поднялся. За ним все остальные.

Зажгли от костра длинные ветви, которые вспыхнули, как настоящие факелы. И пошли гуськом, словно фантастическая процессия, словно тени грешников: говорят, они бродят по здешним горам в поисках навеки потерянной дороги.

Хонас Барсола поучал:

— Надо обложить поленьями со всех сторон. Ни одной бреши не оставляйте. Тащите хворосту побольше и поджигайте кустарник.

— Да не ори, старик! Сами знаем, что делать, — огрызнулся Арменио Нуньес, который возглавлял шествие.

— А ну-ка, несите водки, — приказал Барсола.

Из-под навеса выкатили бочонок. Тут же откупорили. Звякнули кружки… Выпили много.

Наверно, Горбун и забрался на верхушку матапало: он-то и знал больше других. А может быть, и не он.

Огонь вспыхнул вокруг домика, где находилась жена Хилса со своим возлюбленным. И маленькую площадку стиснул пылающий обруч. С дерева пламя перекинулось на крышу, и в одно мгновенье дом заполыхал) как гигантский факел.

Сначала выбежала женщина. Она была нагая. В красных отсветах лесного пожара сверкало се молочно-белое тело.

Вслед за ней появился темнокожий Проаньо.

Пламя надвигалось со всех сторон, неумолимо сужая круг. Мужчина обхватил руками женщину. Казалось, что он пытается укрыть ее своим телом от разбушевавшегося огня, который теперь, набравшись сил, огромными красными языками лизал темноту.

От резкого порыва ветра пламя стеной нависло над несчастной женщиной, над ее возлюбленным и над их последним объятьем.

Она упала на колени. Он оставил ее, пытаясь найти какую-нибудь лазейку. Потом вернулся и поднял ее с земли.

Все скрылось за густым дымом. Лишь доносился страшный, надсадный кашель.

И крики.

Если память мне не изменяет — редакция журнала не приняла рукопись рассказа «Сельва в пламени». Кажется, там потребовали фотографии, которые бедняга Хименес не мог раздобыть.

Замок

огда Мосолыжке дали вторую монету в пять сентаво, она почувствовала себя совсем счастливой.

— Теперь хватит на комнату…

И ее синеватые губы расплылись в широкой улыбке, обнажая голые десны.

«Комнатой» торжественно именовалась грязная конура, где каждую ночь Мосолыжка ворочалась на голых досках, не выпуская из рук маленького сына.

Здесь было ее единственное пристанище, ее ночной приют.

А днем были улицы… улицы людные, лихорадящие под неумолимым солнцем, растревоженные нескончаемой сутолокой… улицы широкие, нарядные, обрамленные красивыми домами; по таким улицам шли и шли потоком люди, которым ничего не стоило расщедриться на монетку в пять сентаво.

— Подайте милостыню, красавчик, — тянула Мосолыжка, — подайте припадочной, ради Христа…

За жилье она платила три сукре в месяц. Равными частями каждую субботу.

Десять сентаво в день… Две маленькие блестящие, будто игрушечные, монетки…

— Подайте милостыню, сынок.

Квартирным хозяином Мосолыжки был торговый агент — человек с суровым лицом, которое никогда не знало улыбки. Каждую субботу он исправно являлся за деньгами и не допускал никаких поблажек. Обычно он начинал с того, что показывал квитанцию. Только показывал. Потом забирал приготовленные монеты. Пересчитывал их осторожно, кончиками пальцев, с явной брезгливостью. И ссыпал в кожаный кошель. Лишь после этого он вручал Мосолыжке квитанцию об уплате.

Ни в коем случае не раньше. Пока деньги не попадали к нему в руки, он держал листок бумаги перед глазами женщины, словно кусок мяса перед голодной собакой. Точь-в-точь так.

Мосолыжка прятала листок за пазухой. Сколько их уже накопилось! Можно оклеить все стены комнаты.

Читать она, разумеется, не умела. Зато твердо знала: эти бумажки нужно беречь как зеницу ока.

— Подайте милостыню, красавчик…

Сам хозяин ни разу не подал ей милостыню. Но однажды, в воскресенье, когда он с семьей разгуливал по Америкэн-парку, его сынишка сунул ей в руку монетку.

Даже шепнул тихонько:

— Помолись за моего папочку. Он нас поит, кормит и одевает.

Конечно, она обещала…

Молиться она обещала всем, кто просил ее. Ведь люди ничего не делают даром… Она понимала это… Ну кто даст так просто? Вот людям и надо, чтобы она хоть помолилась за них. С того памятного случая в Америкэн-парке Мосолыжка всегда забирала одну монетку из тех денег, которые предназначались хозяину.

— Эта денежка от вашего ангелочка, от мальчика вашего, — юлила она перед хозяином.

На первых порах торговый агент хмурился, а потом привык к столь безобидному «штрафу».

— Вот ведь шельма. Ты же грабишь меня! Ну бог с тобой. От мальчика так от мальчика.

Однако Мосолыжка никогда не возносила молитв за здравие своего хозяина. Не со зла, совсем не со зла… Просто она не умела молиться.

Чаще всего Мосолыжка пребывала в хорошем расположении духа и вечно что-то напевала себе под нос. Она любила подолгу стоять у двери какого-нибудь кабачка, где заводили радиолу, и слушать песенки. Ну и смеялась же она, когда пели на непонятном языке. Это доставляло ей особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. А от деревенских пасильо[20] мрачнела.

Внутри у нее что-то скребло, на грудь наваливалась какая-то тяжесть, которая мешала дышать. И на глаза набегали невольные слезы.

— Подайте милостыньку, красавчик…

Временами на Мосолыжку находила дикая злоба. Чаще всего так случалось, когда у нее заболевал ребенок.

Она неистовствовала, разъярялась, если ей не давали денег… волшебных денег, которые могут совершать чудеса… могут накормить… вылечить… дать кров… Все в жизни зависит от того, сколько монет будет лежать в твоей протянутой руке…

Вот и теперь так:

— Я припадочная… Гляди… Ах ты сквалыга… Сердца в тебе нет…

И когда она впадала в ярость, ей изрядно доставалось от прохожих. Ее пинали ногами, отшвыривали… Осыпали самой оскорбительной бранью.

— Будь ты проклят, — огрызалась Мосолыжка и, дрожа всем телом, отбегала в сторону.

Каждое утро в десять часов она уже стояла у ворот монастыря святого Франциска.

Здесь давали бесплатную похлебку.

Мосолыжка приносила жестяную миску. Не очень большую… «В самый раз, брат, право, в самый раз…» Большие посудины приносить не разрешалось.

Когда посудина невелика — положи туда хоть самую малость, все равно покажется, что еды там предостаточно, через край.

И тогда можно говорить, что только милосердие братьев святого Франциска Ассизского спасает несчастных христиан от голодной смерти.

Из монастыря выходил толстый, пышущий здоровьем послушник — краснолицый что твой спелый помидор. Вслед за ним появлялся служка и выволакивал огромные баки с дымящейся темной бурдой, от которой несло противным запахом гнилых овощей.

Это и была еда.

Послушник еле успевал опрокидывать половник с черным месивом в посудины, которые тянули к нему костлявые, трясущиеся руки нищих.

Каждый, кто получил свою порцию, обязан был сказать: «Благодарение господу… Спасибо, брат. Да благословит тебя святой Франциск».

Попробуй только кто-нибудь промолчать: на другой день послушник непременно забудет налить похлебку в посудину неблагодарного просителя.

Если же проговорить вовремя заученные слова, да еще смиренным, подобострастным голосом, послушник непременно благословит и черную бурду, и миску, и самого нищего.

Мосолыжка быстро разобралась в этой нехитрой механике.

От нее не ускользала ни одна мелочь. Она без запинки выпаливала все, что положено. А порой успевала вставить что-нибудь свое:

— Благодетель, раскрасавчик ты мой… Храни тебя господь. Ангельская твоя душа…

Подумать только! Этакому гладкому, отъевшемуся послушнику можно говорить «ты». И когда вздумается… До чего здорово! Как родному брату.