Евгений Рожков - В стране долгой весны Страница 28

Проходил по переулку патруль, и тут под самым старшим Валей Селезневым обломился сучок. Немцы дали несколько очередей по кроне дуба. И посыпались мальчики с криком вниз, как сбитые птицы…

С утра Николай Николаевич чувствовал себя плохо: ныл бок и крутило ноги, а теперь особенно сильно болела голова — переволновался, наверное. По правде говоря, после этих очередей по кроне дуба он все время болел: то отказывали почки, то отнимались ноги, то не работала простреленная рука, и когда боли одолевали, Дударин жалел, что не остался навсегда двенадцатилетним, как его товарищи, скошенные немецкими очередями. Каждый должен умирать в свой час.

Но жизнь брала свое, горькие минуты проходили, и он ценил жизнь дорого, как могут ее ценить те, кто возвращается из небытия.

Сотни раз прокручивал в памяти Дударин тот давний день. Что было в нем, когда горячие осы прошили его насквозь? Только не страх. Всплеск огня ослепил, швырнул в какую-то розовую пропасть, и он заскользил вниз к родному и близкому — к матери. И больше уж ничего не помнил. Это уж потом он стал думать, откуда взялась мать? Ведь она умерла еще до войны, и его воспитывала старшая сестра Мария. Но он хорошо помнит всплеск огня и полет к родному, близкому — к матери. Видно, он уходил к той, от кого пришел на эту землю.

Когда фашисты ушли и плачущие женщины бросились к расстрелянным, из четверых ребят только он, Коля Дударин, еще дышал. Его внесли в дом, но никто не верил, что он будет жить.

Сестра Мария выходила, а позже она сумела переправить его к родственникам на хутор. За выздоровление брата Мария заплатила многим; она не дружила с парнями, не вышла замуж и все время, как утушка за цыпленком, долгие десятилетия ходила за хворым братом.

Через девять месяцев Коля Дударин поднялся с постели. Это было весной, в мае, когда исходили печалью и зарастали бурьяном заброшенные поля и когда буйно, не признавая войны, цвела черемуха, и от ее запаха дурело все то немногое, что осталось в живых.

Как-то ночью загудела, задрожала земля, будто началось великое извержение вулкана, в стороне города поднялось огромное зарево — стало видно как днем. Утром вода в реке превратилась в темно-красную от крови, а потом несколько дней несло трупы.

Разве можно забыть все это? В каком уголке памяти сердце может найти отдых?

Дударин тяжело вздыхает и вытирает пот с лица. Солнце высоко, от занесенной из желтых далеких пустынь пыли першит в горле, щиплет в глазах, точно от перца.

Николай Николаевич поднялся и медленно пошел назад к дому. Тропинка крута, и шел он тихо, но сердце билось так гулко, с таким трудом толкало по жилам загустевшую от жары кровь, что у него темнело в глазах.

На площадке, уже наверху, Дударин остановился. С крутого берега далеко открывалась река, утыканная, как свечами, полосатыми бакенами. А еще дальше тянулись поля сине-зеленые, расчерченные белыми дорогами, несущие на себе зерна и плоды. Со стороны магистрали послышался мощный рев, и вот на мост выкатили комбайны. Они шли друг за другом с гудящей радостью и старательностью, они уходили в знойную степь, к полям.

В переулке бегал маленький «Беларусь» и растаскивал распиленный ствол, корневище было погружено в тележку.

Подошел потный, возбужденный работой Кудесник.

— Кажись, управились, — вытирая платочком лицо, произнес он. — А то он всех деморализовал, точно наша прошлая жизнь низверглась. Брагин-то совсем расхворался. Я из той вон части, — он показал на самый большой чурбан, — как дуб слегка подсохнет, начну основную фигуру вырубать. Хочу эскизы вам показать. Я это давно задумал, и эскизов у меня много.

— Чего задумал-то? — не понял Дударин.

— Я же говорю, что фигуру хочу вырубить в честь вас, расстрелянных, символизирующую жизнь, мир. Поставим во дворе, рядом с мемориальной доской.

Дударин посмотрел на зияющую в асфальте, похожую на воронку от взрыва, яму, оставшуюся после корневища дуба.

— Земли бы нужно, — сказал он Кудеснику, кивая головой в сторону ямы.

— Повезли корневище, а назад привезут чернозем. Коммунхозники прислали трактор с тележкой.

— Вот и хорошо, — Дударин направился к сарайчику дворника.

— Так вечерком я эскизы занесу? — крикнул вдогонку Кудесник.

— Заноси, конечно…

Николай Николаевич попросил у Ефима лопату, мешковину и пошел опять к кустам. Он нашел совсем молоденький, в палец толщиной, дубок, осторожно, глубоко обкопал его, вместе с землей завернул влажной мешковиной и понес во двор. «Теперь Брагину еще двести лет можно жить», — улыбаясь, подумал Дударин.

Вина

Стаховы проснулись рано. Окно светлело, но свет, казалось, не втекал в комнату, а стоял серой плоскостью в окне.

Екатерина щелкнула выключателем, и окно померкло. Женщина принялась гладить выстиранное накануне белье. Вениамин, угрюмо посматривая себе под ноги, ходил по комнате, точно искал чего-то. Потом вышел в сени и принялся там что-то мастерить. Слышались то редкие — глухие по дереву и звонкие по металлу — удары молотка, то тоскливый, протяжный стон обозленного рубанка.

Екатерина работала медленно и старательно. Она тщательно отутюживала углы пододеяльников, расшитых синими цветочками, складки розовых наволочек с рядами прозрачных пуговок, тугие рубцы двуспальных, накрахмаленных до хруста, простыней. Но и в этой чрезмерной старательности ей не удавалось хоть на время уйти от горя. Прошлое напоминало о себе мучительной памятью о погибшем сыне.

В ту зиму Екатерина почти не спала. Сереже было пять месяцев, и он часто болел. Они жили в растрескавшемся деревянном двухэтажном доме, обреченном временем и местными властями на снос. Дом летом наспех подлатывали с оглядкой все на тот же неизбежный слом, который из-за недостатка жилья из года в год откладывался. У них была маленькая комнатка, как и у остальных жильцов, в основном непрактичных, бесшабашных молодоженов, втиснутых в этот дом как бы для испытания холодом. Екатерина тайком включала самодельный электрообогреватель — асбестовую трубу с толстой спиралью на четырех ножках, который поглощал уйму электричества. Часто горели самодельные предохранители, а из-за этого между жильцами промороженного дома вспыхивали по нескольку раз в день скоротечные и буйные, как ветер в поле, ссоры. И днем и ночью Екатерина боялась крепко заснуть: отключится электрообогреватель, комнату тут же выстудит, малыш во сне раскроется — и простынет.

Навсегда в памяти сохранится тление толстой спирали, тяжелый дух раскаленного вольфрама, синеватый отблеск инея в промороженных углах, стон пурги за перекошенным окном, бугорки снега между рамами.

Теперь она не могла понять: неужто всё за выпавшие на ее долю испытания завершилось маленьким холмиком глинистой земли, под которым навеки остался лежать их шестилетний сын Сережа?

Как-то муж упрекнул Катю в том, что она не любит сына. Какая жестокая неправда! Но с мужем Екатерина никогда не спорила. Он не привык слушать других. По всякому поводу у него была своя теория, оправдывающая любой его поступок. Таких теорий, как кольчуг, на нем напялено столько, что к душе его не пробиться.

С бельем Екатерина управилась быстро. Без дела она не могла сидеть. Работа удерживала от отчаяния. Она достала пылесос из самодельного шифоньера и слегка оцарапала себе при этом локоть. Стала ждать, когда короткая ниточка крови засохнет. С этим шифоньером, обитым хрупким оргалитом, всегда приходится мучиться: то обрываются полки, вешалки, то срываются с узких петелек двери. Да и тесен он, портит вид в квартире, но хорошую мебель на Крайний Север почти не завозили, а если уж что-то сюда и попадало, то доставалось тому, кто был проворнее.

Жужжание пылесоса успокаивало…

Познакомилась Екатерина с Вениамином на танцах, где и сейчас знакомится молодежь поселка. Правда, теперь все больше устраивают танцульки на квартирах, собираются компаниями. Что-то тянет молодых в эти тесные мирки. Ну а тогда, было это почти восемь лет назад, в клубе собирался весь поселок. Играл нескладно, но отважно и громко самодеятельный оркестр, и в маленьком зале с низким потолком стонал пол от топота сбившихся в кучу танцующих. Танцы для всех были единственным развлечением.

Новичков в поселке замечали сразу. Вениамин появился на танцах в новеньком светлом костюме из кримплена — материала очень модного в то время. В стайке молоденьких девчонок, где была и Катя, сразу зашушукались — видный, не то что другие парни, пришел на танцы совершенно трезвым. Вокруг девчат всегда табунились ребята, а когда оркестр, потрясая стены клуба, начинал играть в очередной раз модное танго «Брызги шампанского», каждый старался заполучить хоть кого-то в партнерши. Стоять девчонкам на танцах не приходилось. И Вениамин крутился возле девчат со всеми, хотя новички обычно держались в стороне, пока к ним не приглядятся. Особо наглых местные парни всегда охлаждали кулаками. А к нему «свой» прилипло сразу и прочно, как латка на клею, хотя он-то в этом светло-сером кримплене среди мешковатых, старомодных шерстяных и бостоновых черных «фраков» выглядел чужаком. Но он сразу же обзавелся приятелем. Мишка Пузырь — коротышка с паучьими, навыкате, глазами — всегда при ком-то находился.