Арсений Дежуров - Слуга господина доктора Страница 29

Как ни странно, Робертина не удивилась, увидев его здесь.

— Тебе чего, мудак, надо? — спросила она его грозно, — ты какого х…я здеся делаешь?

— А ты? Я здесь на тех же правах…

— Да какие у тебя права, ты тут никто. Вот меня Марина, Варечка, Ободовская знают, — что было неправдой, — знают и уважают. А ты г…вно, импотент, педовка.

По отзывам Ободовской, юноша заслужил некоторую толику оскорбительных упреков Робертины.

Музыкант в смятении попытался вступить в спор с девушкой, очи которой пылали гневом. Она, должно быть, была прекрасна в этот момент, но я уже не видел прежней красы, так как она была отравлена предательством.

Робертина отмахнулась от молодого человека, как от докучного насекомого.

— Так, Арсик, говори прямо, ты чего, хочешь меня бросить?

Я предоставил ей ответить на этот вопрос без моей помощи. Она извлекла из сумочки трудовую книжку, которую я купил в тщетной надеже устроить ее на работу.

— Значит, хочешь бросить меня? — прозорливо спросила она, — смотри…

Она разорвала трудовую книжку в клочья.

— Если ты бросишь меня, я так сделаю со всеми моими документами, — пояснила она.

Я холодно сказал, что доводы, которыми она подтверждает свое из ряду вон выходящее требование, столь же легковесны, сколь само оно безрассудно. К сожалению, Робертина не имела удовольствия уразуметь смысл моих слов.

— Значит так, — сказала она, вынимая из сумочки паспорт, — смотри…

Паспорт разлетелся клочьями по квартире.

То, что презренная прелюбодейка желает так деспотически распоряжаться мной, внушило мне крайнее отвращение. Я молча стал одеваться, музыкант последовал моему примеру. Робертине ничего не оставалось, как одеться с нами и выйти на улицу. Идучи по направлению к метро, она неустанно, на одной ноте расточала гневные филиппики, направленные как против ее незадачливого любовника, так и против меня. Она грозила позвонить мне на работу и сказать, что я совращаю своих учениц. Она обещала раскрыть подноготную наших отношений Марине и матери. Олигофреническая непредсказуемость Робертины усугубляла мое затруднительное положение. Я не нашел ничего лучшего, чем приблизить желанную минуту расставания следующим образом: ни слова не говоря, я нырнул во дворик с потаенной дверцей, ведущей в переход, и уже через полминуты был на Садовом кольце, где взял автомобиль. Отсутствие источника беспокойства дало возможность обрести на время доступную мне долю здравого смысла. Очевидность тщеты моих чаяний любить и быть любимым, ужас осознания, сколь глубоко я пал, обманывая любящую супругу мою, проснувшаяся наконец гордость — все это дало мыслям моим направление, достойное моего рождения и воспитания.

Когда я вернулся под вечер домой, моя печаль выдала Марине, что произошло нечто чрезвычайное. Полагая, что груз с моей души может снять только лишь чистосердечное признание, я сделал шаг, который счел впоследствии в высшей степени напрасным. Я рассказал об адюльтере. Я пал на колени, сжимая руки, и умолял, заклиная годами, прожитыми в мире и любви, простить меня. Рана, нанесенная мною, оказалась более глубока, нежели я мог предполагать. Хотя жена и обнаружила в поступке моем более опрометчивости и легкомыслия, нежели злого умысла, негодование и скорбь, вызванные известием о моей неверности, мешали ей простить меня. Она сказала, что предпочла бы видеть меня мертвым, нежели безумным и бесчестным. Она испросила срок подумать, так как во всяком решении благоразумно опасалась поспешности. Кроме того, близился праздник Нового года, который обычно отмечался в нашей семье шумно и весело. Уже были званы гости, и Марине, впрочем, как и мне, не хотелось бы, чтобы огласка, которую вызвал бы наш разрыв, оказалась бы гибельной для радостного настроения наших друзей. Таким образом, наша разлука поимела отсрочку, за которой мне грезился возврат прежних счастливых и спокойных дней в обществе моей, как мне вновь показалось, нежно любимой супруги.

Однако немилосердный рок определил иное течение моей жизни.

XIV

О! это был праздник, который сперва влачился тягостно и утомительно, затем, однако же, не принес влюбленным ничего, кроме тягостных мук, ужасающих сновидений, боли и ужаса!

Мы с Мариной сделали вид, что ничего не случилось. Разговор о прошедших событиях был слишком мучителен для обоих. Мы сконцентрировались на покупках и готовке к Новому Году. Стряпать Мариша, бедная, не умеет, равно как шить, вязать и проч. Я стругал на терке пальцы в салат, давал Марине путанные и бессвязные указания. Временами мы бранились по мелочам, получалось даже весело. Умом я понимал, что с изменой Робертины жизнь не кончилась, что я еще буду счастлив. Мне следовало только лишь подождать, и счастье само пришло бы ко мне, — уж так устроен этот переменчивый мир. Но мне-то хотелось не абы какого счастья. Мне хотелось быть счастливым в любви, не на общих основаниях — женушка, детишки — мне хотелось необыкновенного, страстного, величественного счастья. Робертина не дала его — жестокая, как она обманула меня!

Эта большая печаль притягивала к себе малые горести. Мама подарила мне к празднику портмоне с неразменным долларом — она написала на нем смешной стишок. В тот же день кошелек у меня украли — со счастливым долларом, со стишком, с деньгами, так необходимыми. Мне казалось, что вокруг меня распространился какой-то смрад отчаяния, которым травились все, кто знался со мной.

К вечеру стали стекаться гости. Первой пришла одноклассница Марины Мамихина. Шумная, веселая, она едва доковыляла до нас, больная рассеянным склерозом. В ее отсутствие все повторяли со вздохом слова врачей, что жестокую мамихинскую болезнь неминуемо сопровождает эйфория. Мамихина хохотала над своей зыбкой походкой, в то время как все знали, что она скоро доживает последние часы.[12] С порога Мамихина сообщила, что выгнала мужа. Ее муж, Вова Коломиец, талантливый поэт и переводчик, источник скуки в любой компании, был игрок. Он проиграл коляску, дрожки, Трех лошадей, два хомута, Всю мебель, женины сережки, Короче — все, все дочиста, и Мамихина по болезненной эйфории с этим мирилась. Но вот она отдала ему последнюю десятку на хлеб, а он, подлец, пошел к одноруким бандитам и пропер ее. Мамихина сказала, что он сукин сын, гондон, сволочь,

И бросила ему в лицоСвое венчальное кольцо.

Все уже давно отчаялись ждать хорошего от этого брака, поэтому восприняли новость без огорчения.

Следом за Мамихиной приехала моя подруга Зухра с мужем Шурой. Они не разговаривали друг с другом. Шура был родом из Кривого Рога, там у него осталась семья — все сплошь провинциальные украинцы, все с? фрикативным, ну, как положено. Все они были бедны, нищи даже, и нуждались в поддержке. Зухра орала, что она сама нищая, кутала ребенка в тряпки, подавала ко столу плесневый хлеб и на все попытки мужа объясниться только плакала. В какой же гнев она вошла, когда тайно от мужа вскрыла письмо его меньшого брата. Братец просил денег на джинсы в возмутительной по своей безответственности формулировке. В еще большее раздражение впала она, когда прознала, что Шура долго говорил с Кривым Рогом. О чем он мог говорить? Зухре ясно было, что за ее спиной строят козни провинциальные свойственники. «Конечно, — кричала Зухра, — давай продадим все, все! Ничего не оставим! Мы люди не жадные! Продадим компьютер, микроволновую электропечь, музыкальный центр, видеомагнитофон „Панасоник“, видеокамеру, кухонный комбайн, посудомоечную машину, моющий пылесос, новый кухонный гарнитур, ковры и финский сервиз, и купим твоему родственнику джинсы!» Потом Зухра цветисто описала собственную безрадостную жизнь. В юности она потеряла горячо любимого отца и осталась сиротой беззащитной, а ее мать, тетя Берта, вдовой. Нетрудно отнять у вдовы и сироты последнее достояние. «Не плачь, Настенька, — утешала Зухра дочку, щипая за ногу, — Знать и тебе при живом отце сиротой быть». Шура слушал мрачно. К вечеру Зухра перестала плакать, чтобы накраситься. В одиннадцать часов они были у нас в гостях, насупленные и нервные.

Варечка навсегда рассталась с Шашкиным — все мосты были сожжены. С недавних пор их отношения все более принимали вид безумной страсти. Варя сняла комнату на Смоленке у бедолаги-алкаша со слепоглухонемой мамой и перебралась с молодым военным туда. Там они — оба натуры страстные и невоздержанные в наслаждениях — пили и любили друг друга. Громкие пиршества, в которых молодые сердца коротали досуг, вызывали трепет окрестных буржуа. Среди ночи Варя могла усесться, свесив ножки, на подоконник, курить и ожесточенно браниться. Шашкин забирался с ней, болтал в ночи своими мощными военными ногами и пил из горла крепкие напитки. Иногда Варя, желая размять члены, давала ему увесистую затрещину, и будь с ней мужчина пожиже Шашкина, плохи были бы его дела. Порой их ссоры набирали нешуточный оборот. Шашкин сурово брал китель и уходил, а Варя нагоняла его, чтобы осыпать сотней яростный упреков, сразу не пришедших на ум. Однако по пути Варя, случалось, позабывала цель своего порыва, и награждала Шашкина сотней поцелуев. Случалось, что она застывала в гордом молчании, и пьяный Шашкин, шатаясь, шел к двери, возился подле вешалки и затихал. Варя озабоченно выходила и заставала его спящим на калошнице. Разбудить его обычными оплеухами не представлялось возможным. Предметом раздоров, как правило, становилась жена Шашкина — «Блядища», — как заключила Варечка, взглянув на фотографию. Шашкин был с ней в благоразумном разводе, что нравилось Варе, но он пропадал на выходные в чадолюбивых отправлениях. Его дочка, крошечное малокровное создание, занимала его уик-энд и сердце, вопреки убеждению Варвары, что и то и другое составляет ее единоличную собственность.