Альберто Моравиа - Чочара Страница 29

Прошел весь этот день и половина следующего, и вот в сумерки на тропинке показался Никола, тянувший за узду осла, а на осле сидел Тонто. Осел остановился на мачере, и Тонто слез. Это был человек с худым и темным лицом, небритый, его грустные глаза сидели глубоко, а длинный нос свисал до самого рта. Все окружили его, но Тонто молчал и казался смущенным. Старый Никола взял осла за узду и произнес:

— Немец взял материю себе, а Северино послали работать, копать окопы на фронте. Вот что случилось.

Сказав это, старик удалился со своим ослом. Мы все были поражены. Тонто смущенно держался в стороне; Филиппо крикнул ему сердито:

— А ты чего пришел сюда?

Тонто сделал шаг вперед и униженно сказал:

— Вы не должны плохо думать обо мне, Филиппо… я пришел, чтобы рассказать, как это случилось, чтобы вы не думали, будто мы виноваты.

Все смотрели на него с неприязнью, но всем хотелось знать подробности того, что произошло с Северино, и наконец Филиппо неохотно, но все же пригласил Тонто к себе выпить по стаканчику. Тонто двинулся вперед к домику Филиппо, а мы все вслед за ним. Войдя, Тонто сел на мешок с фасолью, Филиппо налил ему вина, но сам не сел, а остался стоять против сидящего Тонто, мы же все столпились у порога. Тонто спокойно выпил свой стакан и стал говорить:

— Не стоит отрицать, что рулоны Северино взяли мы… Теперь такие времена, Филиппо, что каждый должен заботиться о себе, а бог — о всех… Северино считал, что никто не знает, куда он спрятал материал, но он ошибался: об этом знали многие. Вот мы и подумали: если мы не возьмем эти рулоны, то их все равно возьмут немцы, кто-нибудь обязательно донесет, так уж лучше, если рулоны достанутся нам. Что же делать, Филиппо? — Тонто умоляюще сложил руки и обвел всех взглядом. — У нас ведь тоже есть семьи, а теперь такие времена настали, что все должны прежде всего заботиться о своей семье, а потом уже обо всем остальном Я не утверждаю, что мы поступили хорошо, говорю только, что нас на это толкнула необходимость. Вы, Филиппо, занимаетесь торговлей, Северино портной, ну а мы… мы устраиваемся как можем… Только Северино поступил неправильно, обратившись к немцам, которые никакого отношения не имели к этому делу. Вместо того чтобы жаловаться на нас немцам, Северино должен был прийти к нам… Мы договорились бы с ним… Не так ли, Филиппо?.. Можно было бы продать эти материи и разделить с ним деньги… или мы подарили бы ему что-нибудь, одним словом, можно было как-нибудь устроить это дело… Но Северино решил действовать иначе, вот и случилось то, что случилось. Пришел он к нам с этим проклятым немцем, обругал нас самыми последними словами, а немец наставил на нас автомат и сказал, что должен сделать у нас обыск. Мы ведь подчинены немцам, поэтому и не могли возражать; рулоны, конечно, нашли, немец погрузил их на грузовик, на котором он к нам приехал, и они оба с Северино уехали, а Северино еще закричал нам, уезжая: «Есть все-таки справедливость на этом свете!» Хорошая справедливость! Вы знаете, что сделал немец? Через несколько километров им повстречался грузовик, на котором немцы везли на фронт пойманных ими итальянцев, чтобы заставить их копать окопы. Тогда этот немец остановил свою машину, заставил Северино вылезти из нее и, угрожая ему автоматом, велел ему влезть в грузовик с пленными итальянцами. Вот так и случилось, что Северино, вместо того чтобы получить свои рулоны, попал на фронт; ну а немец — ведь он тоже портной — перешлет эти материи в Германию и откроет там портняжную мастерскую назло Северино и всем нам. Вот я и говорю, Филиппо, зачем было вмешивать в это дело немцев? Когда двое дерутся, третий радуется, так случилось и теперь. Клянусь вам, что все так и было.

Рассказ Тонто заставил нас всех призадуматься, особенно одна из подробностей этого рассказа, а именно, что немцы продолжают ловить итальянцев и посылать их на фронт; мы, правда, слышали уже об этом, но это были туманные слухи, а Тонто говорил об облавах совершенно спокойно, как о вполне обычной вещи. Наконец Филиппо очнулся и спросил у Тонто, что значат эти облавы и почему немцы ловят итальянцев. Тонто ответил равнодушно:

— Немцы объезжают окрестности на грузовиках, собирают всех трудоспособных мужчин и отправляют их на линию фронта к Кассино и Гаете, чтобы они там строили укрепления.

— А как там обращаются с ними? Тонто пожал плечами.

— Понятно, как: много работы, бараки и мало еды. Всем известно, как обращаются немцы с теми, кто не немец.

После некоторой паузы Филиппо опять спросил:

— Но ведь ловят итальянцев только в долине? Не ездят же они по горам, отыскивая беженцев?

Тонто опять пожал плечами:

— Не верьте вы этим немцам… они поступают с нами, как с артишоками — обрывают листики и едят по одному. Сейчас делают облавы в долине, потом очередь дойдет и до вас.

Все были напуганы и, казалось, забыли о Северино, каждый думал только о себе. Филиппо спросил:

— А ты откуда все это знаешь? Тонто ответил:

— Я это знаю потому, что мне с немцами приходится иметь дело каждый день… А вам я вот что скажу: или вступайте в милицию, как это сделали мы, или прячьтесь как следует, только действительно как Следует, если не хотите, чтобы немцы похватали вас одного за другим.

Тонто рассказал нам, как происходят облавы. Сначала немцы ловили людей на равнине, грузили их на машины и отправляли на фронт. Покончив с равниной, они начали делать облавы в горах, поступая следующим образом: рано утром, еще до зари, отряд немецких солдат подымался на вершину горы, и к моменту начала облавы, около полудня, немецкие солдаты спускались вниз, прочесывая весь склон горы во всю ее ширину и хватая людей, живущих, как мы, на манерах по склону горы.

— Вылавливают людей, как рыбу сетями, — сказал Тонто.

— И чего только не придумают! — раздался чей-то испуганный голос.

Тонто чувствовал себя теперь уже гораздо увереннее, к нему почти вернулась его всегдашняя наглость. Он даже попытался содрать взятку с Филиппо, зная, что Филиппо был самым богатым из беженцев:

— Я могу замолвить словечко о твоем сыне перед немецким капитаном, которого хорошо знаю, если, конечно, ты меня об этом попросишь.

Может быть, Филиппо, который был очень напуган, согласился бы начать переговоры с Тонто, но совершенно неожиданно для всех выступил вперед Микеле и резко сказал, обращаясь к Тонто:

— Чего тебе еще здесь надо? Катись восвояси.

Мы все страшно испугались, потому что у Тонто были ручные гранаты и ружье, а Микеле безоружен. Но Тонто беспрекословно покорился Микеле.

— Если так, то делайте как хотите… я ухожу, — сказал он неохотно, поднялся и вышел из домика. Все вышли за ним, а Микеле, прежде чем Тонто скрылся из наших глаз, закричал ему вслед:

— А ты, вместо того чтобы предлагать свои услуги другим, позаботься лучше о себе… Не сегодня-завтра немцы отберут у тебя ружье и пошлют копать окопы, как Северино.

Тонто обернулся и показал Микеле два пальца, согнутые, как рога, что означало заклинание: «Типун тебе на язык». Больше мы никогда не видели его.

После ухода Тонто Микеле пошел вместе с нами к нашему домику. Я и Розетта продолжали говорить о случившемся и жалели бедного Северино, потерявшего не только свое добро, но еще и свободу. Микеле молчал и шел, опустив с мрачным видом голову, но вдруг пожал плечами и сказал:

— Так ему и надо. Я возразила:

— Как ты можешь говорить так? Бедняжку сначала ограбили, а теперь он может и жизни лишиться.

Микеле помолчал немного и вдруг закричал:

— Пока они не потеряют всего, ничего не поймут!.. Они созреют только тогда, когда потеряют все, будут страдать и плакать кровавыми слезами.

— Но, Микеле, — возразила я ему, — ведь он делал это не ради наживы, а для семьи.

Микеле засмеялся неприятным смехом:

— Семья! Великое оправдание всех подлостей, совершаемых у нас в стране. Ну что ж, тем хуже для семьи.

Коли уж я опять заговорила о Микеле, то должна еще раз подчеркнуть, что у него был действительно странный характер. Через два дня после исчезновения Северино, разговаривая о том и о сем, кто-то из нас заметил, что в долгие зимние вечера совсем нечем заняться Микеле на это сказал, что, если мы хотим, он с удовольствием почитает нам что-нибудь вслух. Мы с радостью согласились, хотя и не привыкли к книгам, как я об этом, кажется, уже говорила, но в нашем положении книги могли отвлечь немного от мрачных мыслей. Я думала, что Микеле хочет прочитать нам какой-нибудь роман, и спросила у него:

— Что ты нам будешь читать? Историю какой-нибудь любви?

Он ответил улыбаясь:

— Ты угадала, я буду читать вам о любви.

Было решено, что Микеле будет читать нам вслух в шалаше после ужина: вечером мы совсем не знали, чем заполнить время. Эта сцена врезалась мне в память, сама не знаю почему, может, потому, что я увидела тогда Микеле со стороны, которой я в нем еще не знала. Я вспоминаю, как мы сидели в полумраке вокруг угасающего огня — я с Розеттой и семья Париде, — разместившись на чурбанах и скамейках, за спиной у Микеле висела масляная лампа, при свете которой он собирался читать нам. Шалаш выглядел очень мрачно, с потолка свешивались черные кружева копоти, такие легкие, что при малейшем дуновении приходили в движение; в глубине шалаша, еле заметная в темноте, сидела мать Париде, похожая на ведьму из Беневенто, такая она была старая и сморщенная, и все время пряла шерсть. Мы с Розеттой радовались, что Микеле будет читать, но Париде и его семья были не слишком довольны: проработав весь день, к вечеру они уставали и хотели спать. Обычно они ложились очень рано. Дети уже спали, устроившись около матерей. Прежде чем приступить к чтению, Микеле сказал, вытаскивая из кармана небольшую книжечку: