Израиль Меттер - Среди людей Страница 29

Приезжала еще к нам инспекторша облоно из Ленинграда.

Между прочим, я попробовала вечером слизать у нее прическу: заперлась в своей комнате и причесала голову, как она. Получилась отсебятина.

Инспекторша сперва пошла на урок к Коле Охотникову, к Варваре Никифоровне, а потом ко мне. Сидела она на последней парте, с часами в руках. Когда я вызывала ребят, она смотрела на часы, засекая время. Это меня немножко смущало. Отвечали мои ребята хорошо. Инспекторша не сделала мне никаких замечаний.

А с Варварой Никифоровной у нее что-то произошло. Когда я зашла на минутку в учительскую положить классный журнал, Варвара Никифоровна сидела на нашем старом клеенчатом диване вся красная и говорила инспекторше ласковым голосом:

— Мне, милочка, уже поздно переучиваться.

Инспекторша улыбнулась.

— Учиться никогда не поздно, Варвара Никифоровна. Стоит ли проявлять такую нетерпимость к критике?

— Ах, да оставьте вы свои пошлости! — простонала вдруг Варвара Никифоровна.

Я выскочила из учительской. Неприятно быть свидетельницей такого резкого разговора. В последнее время нашу школу что-то лихорадит, все стали нервные.

А физрук определенно в меня влюблен. Когда я вхожу в учительскую или прохожу мимо него, он всегда принимает красивые позы. Я все старалась вспомнить, кого же он мне напоминает, и вдруг на днях вспомнила: при въезде в наш поселок, на шоссе, стоит парень с ракеткой из гипса. В общем-то ничего худого нет в этом сходстве. Скульптура всегда есть обобщение.

Иногда, когда ночью не спится, я думаю: а не выйти ли мне замуж за нашего физрука? Интересно, что сказал бы на это Коля Охотников?

Я заметила: очень по-разному думаешь об одном и том же днем и ночью. Ночью все кажется гораздо выполнимей, чем днем. Вот, кажется, проснусь, встану утром и сделаю так-то и так-то, скажу то-то и то-то. А утром, ну прямо анекдот, до чего все представляется нелепым. Даже вспомнить стыдно.

Мое положение в школе стало более солидное. На предметной комиссии словесников Ольга Михайловна ставила меня в пример всем. Председатель нашей комиссии Варвара Никифоровна попросила освободить ее от обязанностей в связи с состоянием здоровья. Просьбу ее уважили. Ольга Михайловна предложила мою кандидатуру. Я сказала, что не справлюсь. Мне сказали, что помогут. Я сказала, что у меня нет опыта. Мне сказали, что помогут.

Теперь я председатель предметной комиссии.

Ну, чего скрывать, это мне приятно. Накладывает, конечно, ответственность: приходится думать в большем масштабе — не только о качестве своей работы, но и о том, как работают мои коллеги.

А с Колей Охотниковым положение еще осложнилось. Мы тут побеседовали с Ольгой Михайловной и с инспекторшей облоно. Они обе считают, что наша школа должна реагировать. Я спросила: как? Они утверждают, что Охотников должен проанализировать и признать свои ошибки на нашем педагогическом коллективе.

— А если он не согласится? — спросила я.

— Согласится, — сказала инспекторша.

— Я думаю, — сказала Ольга Михайловна, — это послужит прекрасным поводом для оценки работы Охотникова в целом.

Мне, как председателю предметной комиссии, было поручено выступить первой.

Меня немножко смущало, что остальные наши учителя — по математике, физике, химии — были не совсем в курсе вопроса. Я не убеждена, помнят ли они произведения Чернышевского.

Коля Охотников знал о предстоящем собрании.

КОЛЯ ОХОТНИКОВ

1

Сколько раз я давал себе слово не судить о людях поспешно. Вероятно, эта поспешность суждений заложена в моем характере прочно и глубоко. Я разговариваю с человеком, слушаю его голос, смотрю на его движения, на выражение его лица, и мне кажется, что я вижу его насквозь. Иногда, конечно, угадываю. И тогда мне представляется, что я очень проницательный. А на самом деле все объясняется довольно просто: если все время, подряд, составлять быстрые суждения о людях, то, естественно, кое-какой процент попадания обнаружится. И тут уж дело твоей самовлюбленности — замечать или не замечать собственные промахи.

В истории, которая произошла со мной, я не могу быть объективным. Со мной поступили несправедливо. До самой последней минуты я считал, что этого не может быть. Вообще, сталкиваясь с чем-нибудь мерзким, непременно сперва удивляешься. Мне лично это очень мешает.

Когда со мной в последний раз беседовал наш завроно, я почти не слышал того, что он говорил. Мне казалось, что передо мной сидит плохой артист, который играет дурака. Не валяет дурака, а играет дурака. И что сейчас войдет режиссер и скажет:

— Слишком натуралистично.

Никакой режиссер не вошел, а меня убрали из школы. То есть внешне это все выглядело довольно прилично.

— Мы вовсе не собираемся, товарищ Охотников, — сказал мне на прощанье завроно, — дисквалифицировать вас как педагога. Больше того, я убежден, что в другой школе вам безусловно удастся завоевать доверие и любовь коллектива.

Он встал и протянул мне свою короткую руку, точно тем же движением, каким делал это год назад, когда направлял меня в эту школу, из которой сейчас убирал… И слова о доверии и любви коллектива он тоже произносил тогда. Насколько я заметил, он всегда разговаривает «крупноблочным» способом. У него нет в запасе отдельных слов, которые можно произвольно переставлять, а есть блоки, из которых он строит свою малогабаритную речь.

Я поднялся вслед за ним, пожал протянутую руку, хотя мне вовсе не хотелось ее пожимать, и вышел, пробормотав что-то невнятное. Вероятно, завроно подумал, что я ему очень благодарен.

Когда на меня обрушивается какая-нибудь неприятность, она не сразу доходит до моего сознания. И чем больше неприятность, тем медленнее меня разбирает. Вот только сейчас я начинаю понимать, как мне ужасно не хочется уходить из моей школы. Это не уязвленное самолюбие и даже не обида, хотя мне было обидно слушать все, что про меня говорили на трех совещаниях, — это скорее чувство какой-то беспомощности, оскорбительной для человека беспомощности. Пожалуй, даже не так. Если уж говорить честно, то мне было особенно неприятно наблюдать поведение учителей. Я не сердился на них, а стеснялся за них. Мне было неловко смотреть на них, как будто я был виноват, что они ведут себя так.

Я убежден, что человеку гораздо проще и легче вести себя порядочно. Это заложено у него в природе. Ну хотя бы потому, что дышать проще чистым воздухом, чем грязным. Во всяком случае, встречая людей непорядочных, я часто думаю: «Как же им должно быть неудобно и трудно». И это не чистоплюйство, что я так думаю. Когда я перестану так думать, то и сам превращусь в непорядочного человека. А уж если говорить о моей профессии учителя, то учитель, по-моему, обязан исходить из того, что перед ним в классе сидят хорошие ребята — по природе своей хорошие, — а если они в действительности плохие, то надо доискаться до причин, почему же с ними это случилось, кто или что заразило их этой паршивой болезнью. Я считаю, что дурное — это болезнь, а хорошее — норма.

Больше всего меня сейчас мучает, что я должен объяснить ребятам причину своего ухода из школы. Правду я им сказать не могу, а врать — мне отвратительно. И не потому я немогу сказать им правду, что этим подорву авторитет начальства, — черт с ним, с начальством! — а потому, что ребятам потом дальше жить с этой правдой, которая для них неправда.

Вообще, ничто так не калечит детей, как лицемерие. И почему только детей, меня тоже калечит. Во всяком случае, эта проблема меня очень занимает.

Скажем, человек произносит заведомую ложь. Мне всегда интересно узнать, верит он в нее сам или не верит. Если верит, то это еще полбеды — ну фантазер, ну увлекся. А вот страшно другое: прежде чем произнести свою ложь, он ведь готовится к ней — сейчас я совру, сию минуту я их всех обману. А потом с удовлетворением про себя отмечает: вот и хорошо, вот и отлично, вот и сошло.

Наверное, это наивно — представлять себе так характер лицемера. Наверное, даже он придумывает себе тысячу способов, как защитить себя от себя. Вообще я заметил, что люди тратят массу сил на самоутверждение. Может быть, это и называется совестью. Человек не может не обсуждать самого себя. Это делают даже дети.

Мне, например, ужасно хотелось бы знать, что думала о себе наш директор Ольга Михайловна после совещания в облоно? Вот она пришла домой, сняла пальто, села обедать в кругу семьи. Потом проверила ученические тетради. Потом легла спать. Не сразу же она заснула? Ну, пусть десять минут полежала с закрытыми глазами. За эти десять минут она должна была оценить то, что произошло? Должна была вспомнить свою фразу:

— …И в целом педагог Охотников прививал своим ученикам сомнительные идеи, вредные по существу и далекие от задач воспитания нашей молодежи в духе строительства коммунизма.