Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 29

Только игры… Мысленные солдатики.

И не более того…

Все люди играют временами, потому что все люди — дети. И взрослые дети, и детские дети играют — от безмерной тоски. Да, да: играют те, кто не любит тосковать, то бишь — бояться.

Джаз — тоже игра: игра инструментов друг с другом, но если в неё заиграться до беспамятства, она становится скоро образом жизни и даже судьбой —

занятной — такой — судьбой — исполненной — эстетического — самоублаженья.

Я успешно спасался джазом. За Вечнозелёной не было слышно шума лагерной пыли по весне. А теперь…

Цахилганов напел несколько тактов из Фостера,

пытаясь немного развеселить себя —

и беспомощно развёл руками:

эта игривая судьба его, кажется, подходила к концу —

ощутимо и страшно.

Потому что умирала Любовь.

А Внешний упорно молчал сегодня про чудо — и не подговаривал Цахилганова сжечь фирму, раздать деньги бедным и жить честно, скромно,

— в — тихой — невнятной — радости — жалкого — существованья — на — земле —

и не намекал Внешний на то, что тогда Любовь будет спасена, а иначе… В общем, только подвигом самоотреченья, мол, вершится чудо —

чудо — воскрешения — умирающей — жизни…

Но вчера же вот что понял Цахилганов:

каждый-то человечек у нас норовит обмануть себя какой-нибудь идейкой! Причём, сам себя шантажирует и вынуждает выкинуть что-то эдакое… необычайное!

Непременно — необычайное, иррациональное!

А без того русскому человеку вроде и уважать себя не за что; и жизнь-то ему не в жизнь,

и радость-то не в радость…

Именно оттого позывы самоотреченья так мучили Цахилганова накануне!.. О, это глупость, скорее всего. Вечная молодость, должно быть!

Вечная беспокойная молодость души толкает и толкает человека на несусветные глупости –

The sim shines bright in the old Kentucky home… —

так полагал он вчера, то напевая рассеянно, то посвистывая. Но сегодня всё было иначе.

Сегодня ему изменило прошлое.

Прошлое восстало против Цахилганова,

того и гляди — сомнёт…

Телефонная рыбка забулькала серебряно в тумбочке.

Рудый? Рудый… Рудый!!!

— Почему мама к телефону не подходит? — голос дочери вяловат спросонья. — Ответь мне.

— Нет, это ты ответь, почему ты спишь круглые сутки?! — орёт Цахилганов, переволновавшийся только что чрезмерно. — Рекуррентная летаргия у тебя, что ли?

— Позови маму.

— У неё теперь ночные дежурства. Она устаёт. Она просит её не тревожить.

— Ночные? — долгая пауза.

Степанида подозревает неладное. А кто у неё виновник всех Любиных бед?.. И Цахилганов чувствует, как прозрачные глаза дочери начинают блестеть —

там, вдалеке.

Это беспощадный, спокойный блеск льда…

Продолженье, впрочем, следует почти благодушное,

по тональности:

— Если — с — ней — что — случится — я — тебя — убью.

Цахилганов уже не кричит — «Как ты смеешь так разговаривать с отцом, маленькая дрянь!?»

Маленькая изысканная, жестокая дрянь, дрянь! Сволочь!

— А у твоего этого… — осторожно, почти вкрадчиво, спрашивает он. — У этого… как насчёт личного оружия?

— А тебе зачем? — резко спрашивает она. — Что за нездоровый интерес к вопросам нашей самообороны?

— У него — пистолет?

— Нет! — отвечает дочь. — У него револьвер. Пятизарядный. Девятого калибра. Лёгкий, но с тугим курком. Если тебе это важно…

В самом деле, так ли уж важно,

из чего в тебя могут шандарахнуть

при случае…

— Отец, а знаешь, я приеду, пожалуй.

— Зачем? — нервничает Цахилганов, — Зачем?!. Мама собирается в Сочи. На месяц. Её долго не будет, — быстро врёт он. — А мне сейчас не до встреч. Командировки впереди. Мне надо в Германию… Ты приедешь — и будешь жить в пустой квартире, как пенсионерка. С соседом-метеорологом вежливо здороваться. И всё!.. У тебя там что, своей жизни нет?

— Мне здесь не нравится.

— Почему? Это же — столица великого государства Российского! А у тебя — детский сдвиг на почве любви к Отечеству. Вот и благоговей там, в сердце Родины, без грязных моих денег. Живи на грязные деньги Кренделя. Но если тебе их на что-то не хватает…

— Это — антистолица, — мрачно поясняет Степанида. — Здесь антироссийцы живут. В основном. Точно такие же, как ты.

— Сиди — там!!! — у Цахилганова оборвалось терпенье. — Я позвоню, тебе в Москве выдадут деньги на всё! Даже на классовую борьбу против меня, назови лишь сумму. Только не приезжай… Но запомни: на грязных деньгах чистое не строится. А если и выстроится, то рухнет, непременно рухнет. Мы это уже проходили. Пройди это и ты, если хочешь, там, в Москве… А здесь, в чёрной дыре, что ты здесь забыла? В Карагане?.. Глупая!

…Здесь чёрная лагерная пыль свистит на ветру!

Здесь стебли вытягивают, из этой земли каторжной,

чью-то спёкшуюся кровь,

загустевшую до черноты…

Кровь!!! Они траурные, эти стебли!!! Слышишь, ты, девчонка?!.

Цахилганов отшатнулся от больничного зеркала —

от искажённого страхом лица своего,

с металлическим уродливым наростом на ухе.

— Какая пыль в конце марта?.. — вежливо удивилась Степанида, определённо воображая себя взрослой дамой. — И почему ты так надрываешься? Трубишь, как мамонт из глубины тысячелетий.

— Потому что… не надо тебе сюда.

— Чёрная дыра — здесь, и я здесь поэтому, — вздыхает она покорно. — Ладно, останусь… А в Карагане всё жертвами давно искуплено, Караган к свету нынче идёт… Но ты смотри у меня там! Я про маму. Ты запомнил, да? Если с ней что случится… Впрочем, ты хоть как попадаешь в число людей, которые должны быть устранены,

как болезнетворные, очень опасные микробы,

или обезврежены…

Ради жизни на земле.

Степанида что-то там соображает ещё, у телефона.

Нет, право, уж лучше бы грызла семечки!..

— Хотя… — глубокомысленно произносит она. — Ты странно сейчас кричал. Как будто ты — уже не совсем ты… Говорят, вспышки теперь небывалые. Это Солнце так влияет на тебя?

— Да. Влияет. А я влияю на него. И ты тоже.

— Тогда… лучше бы ты спал! Спал бы беспробудно, чтоб не влиять.

Ммм!..Опять memento — ох, опять mori!

«А может, я преображаюсь! — едва не выкрикнул он. — Что тогда?»

Но Цахилганов кивает, машинально кивает

коротким гудкам в трубке —

и не может прервать своего киванья.

А вообще — безобразие.

Надо поставить девчонку на место.

Что значит, убью?!.

Ещё в семь лет Степанидка, к ужасу Любови, пролепетала совсем доверчиво, показывая на Цахилганова пальцем и склонив голову с белым бантом к плечу: «А когда я вырасту, я папу убью».

Был, правда, там один… неприятный повод к этому. Когда дети постарше выследили его с Ботвич. А потом дразнили маленькую Степаниду и толкали… Но ведь она должна была про это, и про свои детские слёзы, давно забыть… Однако, нет! Твердит, твердит одно и то же —

с ангельским видом, паршивка:

— Земля должна быть чистой от таких, как ты. Если природа разумна, она должна тебя уничтожить. А если нет — погибнет мир, папочка…

Ну, пусть не твердит.

Но произносит же временами,

маленькая, так и не повзрослевшая, дрянь!

Сейчас она получит отменную трёпку.

Цахилганов опять отыскивает её номер. Он долго слушает, как уходят в пустоту бесследно его частые телефонные сигналы.

Гудки летят из географического центра Евразии —

над измученной полуразрушенной Россией.

Туда, где одно ласковое, красивое, небольшое существо давно готово мысленно убрать с лица земли

его,

своего отца,

будто лишнюю шахматную фигуру с клетчатой доски.

Цахилганов, сотворивший дитя, никто иной как творец! И вот, тварь готовится поднять руку на творца, ибо полагает, что сотворена она, чистая, нечистым, видите-ли, творцом!

Решительно — мир — сошёл — с — ума.

Но кто-то суровый безмолвно остерегает Цахилганова: человек не может быть творцом человека. А вровень со Всевышним ставит себя…

— дух — тьмы — понятно — понятно — отбой!

…А может, это Любовь,

тысячи раз обманутая, преданная им, униженная

Любовь должна была породить именно такое дитя —

которому предначертано расправиться с ним,

как с осквернителем любви?

Хм, тогда… плохо дело.

Телефонные сигналы, летящие от отца к дочери, снова остаются без ответа. Выходит, её уже нет дома… Но — чу! — забулькала металлическая искусственная рыбка. Цахилганов быстро нахватывает воздуха в грудь, открывает рот, багровеет заранее…