Дмитрий Руденко - Станция Университет Страница 29

Я познакомился с однокурсником Женей Лаврентьевым (Лаврик), соавтором письма султану Брунея. Лаврик тоже, кстати, поступил по списку Примакова. Чтобы стать заметным, он не ударил пальцем о палец. Длинный, на голову выше всех, и немного наклоненный вперед, словно Пизанская башня, Женя вальяжно шлифовал паркетные коридоры факультета шикарными желтыми, на широкой подошве и на шнуровке, высокими, огромного размера ботинками Dockers, стоившими на толкучке в «Лужниках» несметных денег. Вельветовые штаны, коричневый кожаный пиджак… Стиляга! Частью стиля было чуть уловимое пренебрежение ко всему, легкий нигилизм, другими словами. Он совсем не походил на экономиста. Скорее какой-то творческий работник. Впрочем, он и стал потом кинорежиссером. С небольшой охотой, я бы даже сказал, неприветливо впускал Женя в свой мир новых людей. Вероятно потому, что со старыми друзьями чувствовал себя комфортно, а от добра добра не ищут. Надо было постараться, чтобы приглянуться Евгению, а для этого следовало как-то выделиться.

Мне это не удавалось. Я неизменно оказывался на периферии его внимания. Меня он просто не замечал. И так бы, скорее всего, и не заметил, если бы не Остапишин. Саша своей жизнерадостностью завоевал любовь Жени с избытком. Избытком был я.

Лаврик жил с родителями и братом в четырехкомнатной квартире на Ленинском. Был он студентом открытым, поэтому, чуть родители за дверь, Женя с друзьями — домой, благо от МГУ рукой подать. А друзья были голодными и бессовестными — тут же потрошили холодильник «Розенлев», причем до основания. В ход шли куриные окорочка, замороженные пельмени и сосиски! Родителям не оставалось ничего.

Женя вообще легко отдавал квартиру на растерзание. Однажды весь паркет в квартире вспорол анонимный танцор, решивший, что прыгать в ритм музыке эффектнее в горнолыжных ботинках. В другой раз из потолка с корнем вырвали люстру и раскокали бачок финского унитаза… Кто-то додумался засунуть в микроволновую печь десяток яиц и забыл про них. Раздался мощнейший взрыв, дверцу микроволновки оторвало, а потолок, стены и пол ровным слоем покрыла липкая желтая пленка — продукт взрыва. Наконец, Женин одноклассник Ерванд, изрядно выпив, почему-то вздумал принять душ, а за это время постирать одежду в стиральной машине. До сих пор неясно, в самом ли деле Ерванд рассчитывал на то, что за время короткого энергичного обливания машина не только постирает, но и высушит белье? Может и так… До стирки, однако, не дошло: загружая вещи, Ерванд положил их на барабан, а не в барабан машины. Поэтому, включившись, электрический аппарат тут же заглох, намертво зажевав белье. Хуже того, электродвигатель стиралки заклинило. В общем, как сказала бы наша дворничиха тетя Паня, «отныне машина к ремонту не принадлежала». (Перлы тети Пани я очень любил.)

Все эти дикие безобразия Женины родители воспринимали стоически. Терпели и Ерванда. С ним я познакомился, когда он, студент Станкостроительного института, пришел по приглашению Лаврика к нам на факультет в гости. Он казался задумчивым интеллигентом, был высоким, немного грузным и близоруким, носил очки, которые постоянно и неуклюже поправлял указательным пальцем правой руки на переносице. Выпив водки под партой во время лекции по социологии, Ерванд, непринужденно задав басом пару громких вопросов лекторше, одним из которых был: «Зачем вы в шапке?», а она и впрямь была в меховой шапке, потерял интерес к предмету и решил прогуляться по учебному корпусу, попросив меня довести его до туалета. Мимоходом он неожиданно вздумал войти в соседнюю переполненную аудиторию математиков, где очкарик-профессор увлеченно вещал о формулах, рисуя на доске умопомрачительные графики. На секунду замерев у дверей, Ерванд, как мне почудилось, поймал нить монолога и, не смущаясь, плавно направился к профессору, положил по-дружески одну руку ему на плечо, прервав монотонную речь и вызвав оторопь в зале, другой аккуратно взял из ладони лектора мел и старательно, не спеша, дорисовал незаконченную извилистую синусоиду. Затем он торжествующе посмотрел вверх, на возвышающиеся амфитеатром ряды аудитории, выдержал театральную паузу, поправил очки на переносице и дал студентам бодрый совет на всю жизнь: «Главное, ребята, в этой жизни — волна!». Выходил Ерванд под овации, профессор аплодировал стоя.

Вскоре после этой истории Ерванд с Лавриком устроились на подработку в ларек «Квас» рядом с проходной станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе. В первое же рабочее утро они, конечно с подачи Ерванда, ухитрились забодяжить квас с водой с целью извлечения сверхприбыли. Диффузии, увы, не случилось, и скоро из бочки вместо кваса полилась вода. Долго потом злые с похмелья рабочие осаждали палатку, намереваясь дотянуться своими мозолистыми ручищами до мошенников. Плевались, ругались… Уходить друзьям пришлось огородами…

Писатель Андрей Битов заметил: «Человек, придумавший новое слово, — бессмертен». Ерванд придумал слово «опередив». Опередивом называлось ритуальное действие, предполагавшее достижение сильного алкогольного опьянения еще до сбора гостей. Выглядело это так. За час до объявленного начала тусовок в квартире, чаще всего Жениной, появлялся Ерванд. Он подходил к столу, на котором уже были выставлены бутылки с горячительным, и с грустью смотрел на приготовленный арсенал. «Так, — низким тестостероновым голосом Ерванд с надеждой обращался к Жене. — Что же у нас сегодня на опередив?». Опередивом, как правило, становилась бутылочка водки, которая аккуратно распивалась до прихода гостей.

К слову, тогда мы любили «Московскую», «Столичную», Absolut, Finlandia, а еще были «Демидов» и «Распутин». «Демидова» рекламировали немецким голосом с сильным акцентом: «Демидофф! Русский водка из Германии, Отца Великий! Да он издевается над нами! На кол его!». А «Распутин» боялся подделок. Поэтому его создатели изобрели какую-то премудрую голограмму, и сам Распутин говорил в телевизионной рекламе, что «Распутин настоящий, только когда я изображен на бутылке один раз вверху, а другой раз внизу, и когда вы меня поворачиваете, я вам подмигиваю!».

Визит аборигена

Опали последние листья с деревьев, и в Москву ненадолго прилетел погостить Шахворостов. Он уже отучился год в Америке, исходив Манхэттен вдоль и поперек, и теперь, выиграв новую стипендию, перебрался в престижный австралийский Royal Melbourne Institute of Technology[77]. К этому времени он ухитрился жениться на американке, старше него, которая не раздумывая последовала за ним из Нью-Йорка на самый край света.

Я с трудом узнал своего друга. В красной, в черную клетку, куртке à lа бушлат и в черном берете, он перестал быть похожим на русского. С трудом подбирая русские слова, Кеша говорил с английским акцентом! А набор кредитных карт в его кармане подсказывал, что передо мной не бродячий студент, а вполне обеспеченный иностранец. Редкий россиянин мог тогда щегольнуть пластиком.

— Что происходит в метро? — спросил меня Кеша, вынырнув однажды из подземки.

— Что?

— Ну, во-первых, оказывается, теперь вместо пятаков жетоны.

— Это давно уже.

— А во-вторых, почему за ними такие дикие очереди?

— Эх, Кеш, быстро ты отвык от наших реалий. У нас же инфляция.

— Причем тут инфляция?

— Жетоны должны подорожать со дня на день. Сейчас они стоят рубль, а через несколько дней, ходят такие слухи, будут стоить три. Конечно, все хотят купить побольше дешевых жетонов впрок, вот и очереди.

— А, понятно, — смекнул Кеша. — Кстати, я слышал, Говорухин сказал: если б сегодня повторился августовский путч, он ни за что на свете не пошел бы защищать Белый дом, потому что в те три дня и три ночи рассчитывал на совсем другую Россию.

— Я бы все равно пошел. Но мы-то молодые, у нас все впереди.

В один из вечеров мы с Кешей зашли в Домжур, где мой друг принялся гламурно дымить сигарами «Ромео и Джульетта» и тянуть коньяк, ошеломляя своей расслабленной уверенностью всех вокруг. Домой мы возвращались поздно через Патриаршие.

— Кеш, знаешь, — начал беседу я. — Ничто так полно не воскрешает прошлое, как запах, когда-то связанный с ним.

— Сильно сказал.

— Это не мои слова, прочел у Набокова.

— В «Лолите», что ли?

— Нет, в «Машеньке». У него еще «Машенька» есть.

— И что?

— А то, что по мне лучше всего прошлое воскрешает песня.

— Может быть.

— Вот в школе мы пели «Бухенвальдский набат»; когда поступали, изо всех окон звучала ламбада, еще тогда Сьюзи Куатро приехала, помнишь?

— Хищница, затянутая в кожу? Рок-леди номер один?

— Вот-вот. А когда ты уезжал в Америку, был Богдан Титомир.

— А сейчас кто?

— А сейчас Татьяна Маркова: «Вспоминай, вспоминай, мои губы вспоминай», — пропел я.

— Что? — поразился Кеша.