Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов Страница 29

Я ответила:

— Может быть, никогда.

Берта

Дверца не скрипнула. В стекле отразилась открытая балконная дверь, потом — крона растущего рядом с их подъездом тополя, уже начавшая терять цвет в подступающих сумерках, потом — облако над кирпичной трубой котельной. Берта потянулась на цыпочках, ухватила снизу толстый кожаный корешок и, преодолевая сопротивление стоявших по бокам от него книг, вытащила альбом наружу, в комнату. Она села на диван, положила альбом на колени, открыла его, зажмурилась, только потом взглянула на страницу. Птицы летели прямо на нее. Сойки открывали черные клювы. Ястребы неслись, выставив вперед когтистые лапы. Орлы взлетали, раскинув крылья. Берта провела пальцами по взъерошенным перьям, по округлым — чтобы летать сквозь ветер — головам. Бумага была плотной и шершавой. Она обступала птиц со всех сторон. Несколькими месяцами раньше папа повел Берту в палеонтологический музей. Экскурсовод рассказывал им про окаменелости; про то, как в камнях находят древних животных, а потом специально обученные люди высвобождают их из этих камней. Им даже показали такую птицу. У птицы был очень длинный клюв и длинная шея с резким изгибом. Но летать эта птица все равно уже не могла. Она слишком долго пробыла в камне, у нее остались только кости. С птицами в бумаге могло произойти то же самое. Берта решилась. Она достала из кармана ножницы и, стараясь унять дрожь в пальцах, стала вырезать птиц из бумаги — одну за другой. Берта вырезала очень аккуратно. Ни в коем случае нельзя было повредить оперение. Когда в комнате почти совсем стемнело, Берта вернула опустевший альбом на полку. Теперь птицы лежали на столе. Берта сгребла их в неровную стопку, вышла с ней на балкон. Она прижала стопку к груди, а потом, с силой выпрямив руки над перилами, разжала ладони. Птицы повисли в воздухе и, продержавшись так несколько секунд, стали, медленно вращаясь, опускаться. Их подхватил ветер, разметал по кроне дерева, но они продолжали двигаться вниз, сквозь ветви. Берта заплакала. Вернувшись в квартиру, она увидела на полу ворону и глухаря — видимо, она их выронила по дороге на балкон. Берта спрятала их в своей комнате, под подушкой. Перед тем, как выйти из комнаты, она вернулась к кровати, подняла подушку и погладила птиц. «Я буду вас защищать», — сказала она им. Потом ее позвали ужинать.

Когда Эся выходит из автобуса, солнце уже почти завершает свой путь над морем. По дороге к сестре она успевает увидеть его в конце улицы. Улица начинается сразу за остановкой, но, чтобы почувствовать запах моря, нужно пройти ее до середины. Там сестра и живет. Эся проходит мимо длинного дома с незастекленными галереями, мимо гаражей с заколоченными воротами, мимо украшенных давно облупившейся лепниной особняков, мимо здания с самодельными часами в виде огромной рыбы, вокруг которой кружится луна. Иногда Эсе кажется, будто время выносило эти дома сюда, на берег, откуда‑то из своих глубин и оставляло здесь — подобно тому, как море выбрасывает на сушу пустые раковины, амфоры, корабельные винты. Эся проходит сквозь арку во двор. Над ее головой о стену ударяется белый мяч.

«Еще выше! — кричит один голый по пояс мальчишка другому, — Пусть она увидит его в свой телескоп и решит, что на землю движется метеорит!»

— Идите к черту! — кричит им Эся.

Облокачиваясь на перила, останавливаясь на лестничных площадках, Эся поднимается на последний этаж.

Берта долго не открывает, возится с замками. Правая рука плохо ее слушается. Ей не сразу удается вставить ключ в замочную скважину. Потом они сидят на балконе, пьют чай. «Знаешь, — говорит Эся, — я хотела попросить у тебя фотографию. Помнишь ту фотографию, где мы с тобой и родителями около нашего дома? Даже не помню, кто нас тогда сфотографировал».

— Какая фотография? Я не помню, — говорит Берта, — я не знаю, где она.

Эся встает со стула, идет в комнату. Берта пытается ее остановить, но Эся не слушает. В такие моменты ей хочется плакать от бессилия. Ей хочется отнять у тех мальчишек их идиотский мяч и самой запустить его в Бертино окно. В окно Берты, которая стоит вместе с ней на той фотографии, которая жива, а все, кого они тогда знали, уже умерли; Берты, которая теперь, выходя на улицу, пишет у себя на ладони свой домашний адрес — чтобы, если что, не заблудиться.

Эся подходит к буфету, открывает ящик, достает оттуда альбом с фотографиями. Снимок на месте, но Берты на нем нет.

— Берта, что ты наделала? Зачем было кромсать снимок ножницами?

Берта однажды сказала Эсе, что, лишь начав наблюдать за звездным небом, ощутила, как идет время. Прежде время обступало ее, заполняло собой все вокруг. Оно двигалось из бесконечности в бесконечность, неся ее с собою, и она не чувствовала это движение. Она смотрела на часы, но знала, что положение стрелок на циферблате — условность. Она наблюдала за птицами, смотрела на них в бинокль. Птицы появлялись в небе и исчезали, когда хотели, в этом и был смысл. Она провожала их, пока они не скрывались из виду. Однажды она решила посмотреть в бинокль на звезды. Они приблизились, но изображение не было четким — звезды двигались, оставляя в небе сверкающие, мгновенно гаснущие следы. У букиниста, раскладывавшего свой товар прямо на асфальте, Берта приобрела астрономический атлас, а потом, потратив почти всю свою пенсию, купила телескоп и установила его на балконе. Теперь, глядя на вечернее небо, она различала в нем планеты и созвездия. Они медленно следовали над городом, описывали полукруг, скрывались за морем, но следующим вечером появлялись снова, и все повторялось. Это напоминало огромный часовой механизм; Берта находилась внутри него. То, что перемещало созвездия по небесному куполу, теперь проходило сквозь нее, изменяло ее, уходило. Берта смотрела в телескоп. Взгляд уносился на миллионы световых лет. Звезды были сияющими в черной пустоте разноцветными шариками. Она приближала эту пустоту к себе — с помощью оптического трюка.

Берта долго не старела, а теперь все ее лицо в морщинах. С моря дует ветер, треплет их волосы. Над их головами плывут Лебедь и Орел. «Берта, — говорит Эся, — я буду тебя защищать».

Берта улыбается и говорит: «Пойдем ужинать».

Новый ГОД ДЕРЕВЬЕВ10

Письмо она заметила не сразу. Переезд был назначен на завтра. Большую часть вещей она отдаст старьевщику, а то немногое, что ей пригодится, уместилось в два чемодана. Оставалось решить, как поступить с бумагами. Дора взяла из ящика пачку писем. Держала их в руках, не зная, что с ними делать, куда положить. И тут из пачки выскользнул конверт, упал на пол. Бумага от времени желтеет, а этот конверт, казалось, наоборот, побелел. В проникающем сквозь жалюзи дневном свете, он выглядел почти прозрачным, сероватым. Дора подняла конверт, вынула сложенный вчетверо листок бумаги и стала читать.

* 10 10

Лили приехала из Иерусалима к вечеру, как и собиралась. Привезла с собой вино. А еще — изюм, финики и инжир, к Новому году деревьев. Лили очень старалась отмечать праздники «как предписано», говорила, что ее это уравновешивает. Если бы не Лили, то Дора праздники вообще, наверное, не отмечала бы. Они накрыли на стол. Посуду Дора уже почти всю раздала. Осталось несколько тарелок, и вазочка — для гранатовых зерен.

Вазочку купила Лили, на Выставке ремесел и подарила ей. Дора уже и не помнила, сколько лет тому назад это было. Они тогда бродили по каменистым дорожкам между павильончиками с керамической посудой, чеканкой, бусами из ракушек и латунными бубенцами. И Лили всё говорила, что полжизни живет в Иерусалиме, но никогда, наверное, не привыкнет, что Геенна Огненная — это такое уютное место, ухоженный овраг под стенами Старого города, площадка для выставок и концертов. Но Дора слушала ее невнимательно, смотрела под ноги. Дорожки на дне оврага были неудобными, с торчащими булыжниками, и от этого земля под ногами казалась зыбкой, ненадежной — как если бы они спустились в кратер затихшего вулкана, и выставка эта там бы проходила, и они прогуливались бы по ней, всё рассматривали и переговаривались бы с продавцами. Доре вдруг стало душно, она взяла Лили под руку, и они стали пробираться к выходу — под гирляндами электрических лампочек, сквозь толпу. В какой‑то момент они, видимо, ошиблись и свернули на служебную тропинку. Посетителей на ней почти не было, да и продавцов тоже. По краям были свалены какие‑то мешки, мотки кабелей, ящики. И тут они его увидели. На тропинку выходили задворки Африканского павильона. Рядом с брезентовой дверью, на обочине сидел высокий пожилой негр и плел веревочные фигурки — каким‑то особым образом плёл: фигурки получались объемными и на вид твердыми, как из папье — маше. Когда они поравнялись с ним, в руках у него был слоник — с приподнятой лапой и задранным вверх хоботом — как будто тревогу трубил. Остальные фигурки лежали тут же, на земле. Зверей там больше почти не было. Зато были человечки. Они застыли в танцевальных позах — подтянутые к животам колени, запрокинутые головы, выгнутые спины, заведенные назад плечи. Человек плел их молниеносными движениями пальцев. На руки свои он почти не смотрел — глядел перед собой. Дору тогда удивило его лицо — на нем одновременно читались отрешенность и раздражение, даже обида. Когда фигурка была готова, он откладывал ее в сторону и тут же брался за новую. А чуть поодаль от фигурок и стояла та самая вазочка. Она была стеклянная, веревочное макраме оплетало ее, образуя орнамент — те же человечки идут, пританцовывая, друг за другом. Они уже было пошли дальше, но тут Лили открыла сумку, вытащила из нее пятидесятишекелевую купюру и подняла вазочку с земли. Негр кивнул ей и отвернулся, снова глядя перед собой. Она положила деньги под моток бечевки. И они ушли. А когда они поднялись на шоссе, Лили протянула вазочку ей и сказала: «Держи. Это я для тебя купила».