Александр Иванченко - Монограмма Страница 29

Лида вынимает фотографии одну за одной из альбома, приближает близоруко к глазам. Отчего мы так безошибочно, так наверняка распознаем снимки, которые сделаны еще до нас, до нашего пребывания в мире? — как, наверное, распознали бы без труда те, что будут потом, после. Почему мы знаем это? И отчего всегда так запредельно жаль этих людей, которые еще без нас, еще до нас, еще о нас не догадываются, не знают? Мы еще ничем не можем — и уже никогда не сможем — помочь им, мир до нас еще лишен нашего участия и сострадания. Так милосердное сердце понимает это.

№ 104. Раз спутали Настю в роддоме, принесли Лиде кормить другого ребенка, сына ее подруги по палате Тани, а Тане досталась Настя. Мальчик Тани с удовольствием чмокал губами, ничего не заметил, тут же заснул, довольный. Но Настя не приняла чужую грудь, отвернулась, заплакала. Теперь Андрюша с Настей в одной детсадовой группе, дружат друг с другом, и, когда мальчика обижают, Настя всегда защищает его. Взяв Андрюшу за руку, она говорит:

— Мой брат.

Молочный брат. А ведь ничего не знает.

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: УПАСАМА-АНУССАТИ. Это последняя из десяти Ануссати, повторных воспоминаний. «Упасама» определяется как сабха-дуккха-упасама — «успокоение всякого страдания». Термин «упасама» поэтому прилагается к Нирване (Ниббане) в смысле абсолютного покоя и мира.

В Упасама-Ануссати ученик медитирует на Ниббане как на состоянии, свободном от желания и страсти и всякого сансарического влечения и отвращения. Более продвинутый ученик медитирует на Нирване как на прекращении сансары (круговорота рождений и смертей). Созерцаются также и другие аспекты Нирваны.

Медитирующий садится в уединении и размышляет о свойствах и атрибутах Нирваны, таких как «Необусловленное», «Другой Берег», «Бессмертное», «Безграничное», «Вечное», «Абсолютная чистота» и т. п. Разнообразные определения Ниббаны часто встречаются в суттах Палийского канона.

«Бхиккху, среди всего обусловленного есть одно Необусловленное, Бесстрастное среди сжигаемого страстями, Беспламенное среди пламенного, Непреходящее среди преходящего, Неизменное среди изменчивого, Нестановящееся среди становящегося; оно сокрушает гордость, утоляет жажду, расторгает привязанность, пресекает круг рождений и смертей: оно есть утоление, утишение, погасание, прекращение, освобождение — Ниббана».

«Необусловленному, о бхиккху, я буду учить вас, Истине (сачча), Другому Берегу (пара), тому, что невозможно услышать, нельзя узреть; тому, что лишено старости (аджара). Вечно Юному, Бессмертному (амата). Вечному (дхува), Постоянному; тому, что за пределами множественного, Единому. Блаженному (сива), Счастливому (сукха), Безопасному (кхема)… Безбедственному (аниттика). Бестревожному (абьяпаджджа). Беспечальному (асока), Чистому (висуддхи). Острову (дипа). Приюту (лена). Прибежищу (тана). Крову, Спасению» (Самьютта-Никая, IV).

Медитация на атрибутах Нирваны (Упасама-Ануссати) предписывается людям острого интеллекта, чей разум способен осознать высокие и бескачественные свойства (не-свойства) Необусловленного (Нирваны) и чей опыт уже подвигает на преодоление сансары. Тем не менее эта медитация может с успехом практиковаться всеми учениками Благородного Пути, независимо от степени продвинутости каждого, всеми, кто желает себе душевного мира и покоя. Ибо даже если человек только слышит о безмятежности Нирваны, его разум очищается и наполняется миром. Самая мысль о Ниббане наполняет сердце покоем.

Ученик должен созерцать эти свойства Нирваны с полным пониманием их значения, вникая во все оттенки смысла каждого; он должен размышлять о Нирване как в негативном, так и в позитивном аспектах (то есть о том, чем она является и чем не является, что она утверждает и что отрицает), осознанно повторяя — мысленно и устно — каждое определение Нирваны. Никакого механического повторения или ментального автоматического проговаривания этих определений истинный ученик не допускает в своей медитации.

При созерцании атрибутов Нирваны Пять препятствий к Просветлению (ниваран — чувственные желания; ненависть и гнев; лень и оцепенелость; беспокойство и тревога; сомнение) преодолеваются, и медитация протекает успешно. Жизненные токи успокаиваются, рассудок проясняется, и чувство приятности и легкости возникает у медитирующего.

Посвятивший себя этой медитации засыпает легко, спит спокойно, просыпается счастливым. Его чувства и разум умиротворены. Вожделение и ненависть пройдут мимо него. Он не знает заблуждения, наделен чувством стыда, доброжелателен, добросовестен. Он смирен, светел ликом и дружествен, уважаем и почитаем окружающими. Он не знает страха, всегда усерден; его воля не знает усталости, а постоянная склонность к возвышенному и величественному очищает его пути.

№ 59. Эту фотографию Лида любит больше всех. Бедная, в половиках, комната, кровать застелена белым покрывалом, кружева на тумбочке и комоде, затейливый подзор. Тяжелая застекленная картина над койкой (коровы, пастух, закат). Хозяйка, подруга Марины Васильевны Липа, сидит в уголочке и читает книгу. Простодушное одиночество девичества, чистота, порядок, ожидание; за окном, по-видимому, зима: так в доме прибрано и уютно. Отчего эта фотография так мила Лиде?

В этой комнате жила и мать Лиды. Что-то неуловимо выражает ее присутствие здесь, но еще больше присутствие ее, самой Лиды. Лида догадывается, она в этой комнате впервые начала быть.

Как они впервые, ее будущие мать и отец, встретились здесь? Какой повод уйти изобрела Липа? С каким вареньем пили чай? Что бормотало в тот момент радио (оно на комоде, тоже под кружевной накидкой)? Как отец впервые обнял мать — и как они при этом оба смутились? Нет сомнения, что тогда смущались по-иному, целомудреннее, что ли, проще, искреннее. И какая метель мела тогда за окном? И как, уже под утро, оба уже вместе, а не порознь счастливые, они рассчитывали свою будущую жизнь, все еще не принимая в расчет ее, Лиду, хотя она уже была, была.

Невыразимая тоска и жалость охватывает Лиду всякий раз, когда она смотрит на этот снимок. Мир до нас — это еще ужаснее, больнее, неотвратимее, чем мир после нас.

№ 60. Вот та же комната с видом на другую кровать, наверное мамину. Кровать — этот самый человечный из предметов, служащих человеку, почти живой, — уже безжизненна, мертва: матрац туго закатан в ноги, дверцы тумбочки открыты, половичок сбит. Подруги грустно стоят в прощальных слезах, в темных осенних пальто, чемодан у ног. Удивленные ходики с размашистым маятником недоуменно скосились на уезжающую. Мать, сильно беременная, на седьмом, должно быть, месяце (в белой роскошной шали, в модных тогда венгерках), заливается слезами, и Лида понимает, что это слезы и ее, Лиды, слезы сквозь нее, может быть, о ней. Вот-вот подъедет на полуторке отец и увезет их. Им дали квартиру. (А где была в этот момент Аля, ведь она уже была? Странно ее отсутствие всегда, везде, и в этот важный миг тоже — как ее отсутствие потом во всей жизни Лиды.)

№ 1. Нет никакого тирана, деспота, палача, нет никакого страха перед тираном. Страх перед диктатором — это персонифицированный страх толпы перед собственным инстинктом уничтожения. Массы, не смея — или не умея — реализовать собственной жестокости, поручают этот инстинкт тирану, мысленно (ментально) дозволяют ему сделать все, чего не смеют сами. Отсюда — восторг, восхищение и поклонение тирану: они поклоняются себе, своей жестокости и влечению к убийству. Почему толпа так легко прощает ему горы трупов, моря крови? Потому что это ее трупы, ее моря. Ее чаяния, хотя и не ее деяния — достигшая осуществления не в ней, но ее цель.

Из записей Лиды. Бог — это проблема отнюдь не научная, интеллектуальная, но моральная, этическая, нравственная. Именно поэтому Его существование никогда не может быть ни опровергнуто, ни доказано: каждый разрешает эту проблему самостоятельно, в согласии с собственным опытом — и для одного себя. Найденная этическая истина индивидуальна и непередаваема, тогда как научная истина — соборна. Но и открытый нами однажды, Он не принадлежит нам раз и навсегда, и всякое наше падение сопровождается Его утратой: утрата Его и есть наше падение. Он открывается нами заново и заново, добывается кровью сердца с разрешением всякого сомнения, всякой нравственной проблемы, всякого морального вопроса, всякого духовного кризиса. Мы приближаемся к Нему ровно настолько, насколько удаляемся от зла. Мы удаляемся от Него ровно настолько, насколько удаляемся от добра. Мы предстоим Ему, и Он предстоит нам, лицо в лицо, глаза в глаза, и никого нет между нами. Его присутствие в нашей душе всегда сокровенно, и никто не может сделать своего Бога нашим и нашего Бога — своим. Потерявший Бога в своей душе отдает Его нам: утративший в Него веру не разрушает нашу веру, а укрепляет ее. Он возрастает, убывая; Он убывает, возрастая. Вот почему чем меньше, тем больше Бога в мире. Его существование в мире всемерно и в то же время тайно: зрящий Его в себе зрит Его везде: не видящий Его в себе не видит Его нигде. Никто не откроет Его нам, кроме нас самих; зато, открытого, никто не отнимет. Кто извне может повредить тебе, если в твоей душе Бог? Кто защитит тебя, если Его там нет?