Марина Ахмедова - Женский чеченский дневник Страница 29

– Мы просим два дня... Два, – сказал Косов, растопырив два пальца. Два – показал он человеку с большими ушами. Два и не больше.

Косов не сводил с его лица тяжелого взгляда. Хозяин дома глубоко вздохнул и помолчал, задержав дыхание. И по мере того как его молчание удлинялось, тяжелел взгляд Косова.

– Нам тоже своих нужно вывезти... – наконец сказал он.

– Как вас зовут? – спросила Наташа его, когда он снова замолчал, отставив чашку и обхватив рукой колено. Она не знала, что они обсуждают, кто просит два дня и кого нужно вывозить этому человеку с ушами. Она не писала статей, и ей была не нужна лишняя информация – меньше знаешь, крепче спишь.

– Называй меня любым именем... – ответил он.

– Значит, и сфотографировать вас нельзя?

– Конечно же нет...

– Тогда вы тут переговаривайтесь, а я пойду. – Наташа встала из-за стола. – Может, чего-нибудь сфотографирую.

– Иди... – Хозяин дома разговаривал короткими фразами.

Кадров было много, но она сняла только дохлых коров у загона. Лежа вповалку на земле, они составляли неплохую композицию. Убитые коровы – визитная карточка чеченской войны. Животные часто погибали от снаряда или разрыва сердца – в отличие от людей никак не могли привыкнуть к свинцовому свисту.

«Зачистка» – это от слова «чистый», думала Наташа, возвращаясь назад. Зачем называть «зачисткой» то, после чего остается столько грязи?

Она разулась на крыльце и вошла в дом.

– Почему вы не убираете дохлых коров? – спросила она человека с ушами, входя в большую комнату, после холодного пола ступая на мягкий ковер.

– Кто сделал, тот пусть и убирает, – по-прежнему коротко ответил он.

Через полчаса они покинули Самашки – Косов вернулся в Назрань, Наташа отправилась в Ведено. В начале девяносто пятого в селе ждали обстрела, но весна началась раньше.

– Наташа, куда собралась? – остановил ее Асланбек Большой на сельской дороге.

Птицы пели. Хотелось снимать на цветную пленку. Боевик стоял перед ней большой, в полном обмундировании, улыбался, и луч солнца отблескивал от его золотых зубов.

– Да так, гуляю...

– В госпитале еще не была?

– Нет.

– Сходи. Туда нового пленного привезли. Мы после боя ходили, их добивали, – начал Асланбек. – Он раненый был, мы его застрелили. Идем обратно, а он еще живой. Мы подумали, Аллах не хочет, чтобы он умирал, и забрали его с собой. Он там – в госпитале. Иди, спроси у него адрес матери. Нам он не дает.

Наташа развернулась и пошла к госпиталю. Она и раньше знала, чем занимаются боевики, но никогда не видела их в действии. Возвращаясь домой, большинство из них становилось просто людьми в камуфляже, всегда готовыми оказать журналисту услугу.

Она вошла в госпиталь и, ожидая врача, который покажет ей палату с русским пленным, сняла один из своих самых любимых кадров. Позже он будет напечатан в «Огоньке» и станет одним из документальных свидетельств той войны.

Наташа сняла Чеченскую Мадонну с обгоревшим младенцем на руках. Мадонна смотрела в Наташин объектив большими коровьими глазами, в которых была скрыта тайна. Одета она была в ситцевое платье. Мадонна плохо говорила по-русски. В глазах ее Наташа заметила какое-то тупое всепрощение, как у коровы, которую любимая хозяйка, вздыхая и похлопывая по крупу, ведет к мяснику. Сама она никогда не понимала, зачем подставлять вторую щеку вместо того, чтобы боднуть в живот, и способность прощать при том, что обидевший прощения не просил, казалась ей тайной. Непостижимой.

Младенец Мадонны на фотографии вышел пятнистым и черно-белым – широкие лоскуты кожи были сняты с его головы, с ног, со спины, с рук – от пальцев до локтей. Мадонна положила его на кровать – он спал, усыпленный снотворным. Это была девочка. Мадонна присела рядом, сняла с головы платок, жесткие волосы рассыпались до пояса. Наташа обошла кровать, чтобы снять женщину со спины. Сзади ее платье было разорвано, а белая кожа – покрыта черными крапинками, прижженными начинкой снарядов.

В палате их было много – женщин с детьми и старух. Все они молча или вслух смотрели в Наташин объектив со своих железных кроватей, но снимок с Мадонной вышел самым лучшим. В нем все совпало – и свет, и тени, и фон – бледная облупившаяся стена палаты.

– Кто меня искал? Кому я понадобился? А-а-а, это вы – журналист! – Вошедший в палату врач узнал Наташу по рабочему инструменту. – Ну, пойдемте-пойдемте, потолкуем...

Он прыгающей походкой идет по коридору, на ходу открывая двери палат, пропуская Наташу вперед – «снимайте-снимайте». В хирурге живет маленький моторчик. Его движения порывисты, речь – быстрая. Он много жестикулирует, размахивает руками. Закатанные рукава халата открывают запястья, покрытые густым темным ворсом.

– Рук не хватает! Понимаешь? Рук! – Он притормаживает и поворачивается к Наташе, выставляя вперед ладони. – Почему из московского мединститута к нам не присылают студентов на практику? Тут такая практика... Ты знаешь, какая тут практика?

– Тут воюют, – напоминает ему Наташа.

– Послушай, дорогая, ну, что ты говоришь, а? Ты же ничего не понимаешь. Тут такие ранения интересные. Где, скажи мне, где еще студент медик найдет такие? Ты знаешь, что? Ты, когда вернешься в Москву, напиши в своей газете, что у нас тут рук не хватает. Напиши, чтобы к нам студентов посылали – на практику.

– Да кто их сюда пришлет боевиков лечить?!

– Н-цо, что ты такое говоришь? – цокает он, воздевая руки над головой, и открывая их до локтя. – Какие боевики? У нас тут только одна палата с боевиками. Остальные – мирное население. Пусть приезжают. Всем работа найдется...

– А где тут у вас пленный?

– А вон там – в той же палате, что и боевики. Пойдем, покажу, – он ведет ее дальше по коридору. – Ты знаешь, а у этого мальчика отдельная история. Как ему повезло! Ты себе представить не можешь, как ему повезло! – Он останавливается у входа в палату и переходит на быстрый шепот. Руки засунул в карманы, но умудряется жестикулировать ими оттуда – карманы принимают разные формы, когда он шевелит в них пальцами, а полы халата то разъезжаются, то снова повисают. – Они же боевики его, раненого, второй раз застрелили, а он выжил. Привезли его сюда. А ему кишку надо выводить! А я – единственный тут хирург-проктолог – оказался на месте и сделал ему операцию! Ты можешь себе представить, чтобы человеку так повезло?! Честное слово, в рубашке парень родился! Как хорошо, как хорошо, что я ему тут попался!

Сумасшедший доктор, думает Наташа, глядя на него. Кругом война, а он, кажется, замечает не ее саму, а только ее последствия – раны, которые надо зашивать, кишки, которые надо выводить. Ему все равно, кого лечить – пленника или боевика. Ему дай только кого-нибудь полечить. Он как будто живет в другом измерении, огороженном стенами этого госпиталя. Он такой же сумасшедший, как я сама, подумала Наташа.

– Возьми у него адрес матери и передай ей – ему уход нужен. Нужно, чтобы его куриным бульоном отпаивали. У него сильные боли сейчас, но я уже ничем не могу помочь – все, что мог, сделал. – Он резко вынимает руку из кармана и давит ладонью на дверь.

В палате двое – русский пленник и чеченский боевик.

– У этого – тоже тяжелое ранение, – показывает хирург на боевика.

Молодой боевик в спортивном костюме «Adidas» сидит на кровати с перебинтованной ногой. К стене прислонен костыль. Пленный лежит, под клетчатым одеялом едва угадываются контуры его тела.

– Ты тут недолго. Это у нас – реанимация, – предупреждает ее хирург и выходит.

– Парень, тебя как звать? – Она приближается к кровати пленного.

Он молчит, не отвечает, но не спит, глаза открыты – бледно-голубые, почти обесцвеченные, в оправе кровянистых век. Губы искусаны.

– Ты чего молчишь? – наклоняется к нему Наташа.

Не смотрит на нее, делает вид, что ее тут нет.

– Тогда я тебя сфотографирую, если ты не против? Ладно?

Молчит.

Наташа встает напротив него, упирается животом в железную спинку кровати и делает несколько кадров, на которых крупным планом его лицо. Пленный не шевелится, смотрит мимо объектива. Наташа приближает его лицо. Лихорадка на щеках. Глаза в красных прожилках. Щеки сдуты. По такому лицу не определить ни возраста, ни внешности.

– Только своих русских ты фотографируешь, – подает голос боевик. – А меня почему не фотографируешь? Он что, тут один раненый? Меня, посмотри, как изуродовали. На ногу мою посмотри...

– Ладно, – поворачивается к нему Наташа, – буду фотографировать тебя.

– Не надо меня фотографировать! – Он хватает свой костыль. – Я – боевик, и не надо меня фотографировать. Зачем вы сюда пришли?

– Мне врач разрешил...

– Зачем вы – русские – сюда пришли? Кто вас сюда звал?! Теперь он лежит тут раненый, все его жалеют. А сами что тут натворили?! – Он стучит костылем по полу. – Вот спроси его, зачем он сюда пришел? Давай, не уходи, спроси его!

Пленник равнодушно смотрит в потолок.