Юрий Гальперин - Мост через Лету Страница 29

— Лучше по Социалистической. Он замялся.

— Короче будет, — уточнил я, — это моя улица, я там жил.

— Послушай, — неуверенно предложил он. — Отложи свой роман или что там. Все равно в такую погоду невозможно работать. Собирайся, а мы за тобой заедем.

— Много вас?

— Надюха и приятельница ее тут одна, приблудная.

— Хорошенькая?

— Я в кино приглашаю…

— Ладно, — перебил я, — давайте, заруливайте. Надеюсь, не опоздаем. Какой сеанс?

— В десять.

Я отодвинул телефон, вылез из-за стола и, на ходу раздеваясь, роняя одежду на пол, скользнул в сырую духоту ванной.

Колдунья так колдунья, уже как бы радостно думал я, выгибаясь под холодной струей душа и понимая, что не помню подробности сюжета. Надежда шевельнулась, когда я попытался вспомнить, возникло волнение. Я чувствовал: там, в сюжетных изгибах, таится неожиданность. Мне давно ее не хватало. Может, и не ее вовсе, а иного, но не хватало. И теперь казалось, она таится там. Все поправимо. Я увижу и вспомню. Там.

Через десять минут, наспех расчесав мокрые волосы, в свежей рубашке, перекинув куртку через плечо и прихватив из вазы яблоки, я спустился во двор. Автомобиль, подпрыгивая на бугристом асфальте, огибал затаившийся сад. Он ослепил меня, как ударом, светом четырех фар. Ничего не видя в кабине, привыкая к темноте, наугад я протянул Наде и другой девушке антоновку.

— А мы для тебя тоже взяли яблоки, — оглянулся и захохотал за рулем Алик. — Ты не ел, наверное?

— Не помню, — соврал я, — вроде бы ел.

— Что ты помнишь, кроме своего сценария, бумагомаратель! Друзей разогнал, пьянку запустил… Хоть продвигается?

— Потихоньку.

— Не врешь? — переспросил он и опять оглянулся: видимо, что-то не устроило его в уклончивом тоне ответа.

Тогда, уже в свою очередь, мне стало смешно.

— Может, и вру.

Теплые огни таяли в зеленом сумраке вечера. Суетились перед машиной пешеходы. Обгоняли один другого автомобилисты. Вереницей катили прозрачные троллейбусы, словно аквариумы, наполненные нарядной публикой.

С проспекта, совершив плавный поворот, мы свернули в пустую, плохо освещенную улицу, которую я указал, и медленно поехали вдоль ряда черных деревьев.

— Впереди, за перекрестком, справа на углу — мой дом, — зачем-то сказал я, и, конечно, никто не оглянулся, не посмотрел в ту сторону. — К кинотеатру поверни налево. По бульвару.

Приятель за рулем кивнул.

Освещая фарами местность, мы выехали к перекрестку. И тут — сначала мне показалось, свет фар неузнаваемо переменил что-то в пейзаже. Я еще не осознал что, просто понял: случилось.

Это было не мое, другое какое-то место. Я его не узнавал.

Впереди мелькнул дощатый забор, щиты перекрыли проезд. Но поворот налево оставался свободен, и ничто не препятствовало автомобилю. Алик спокойно вглядывался, искал огни кинотеатра. Машина завернула на бульвар, когда я вдруг пробормотал испуганное, растерянное: «Погоди…» И, не дожидаясь остановки, толкнул дверцу.

— С ума ты сошел! — обернулся друг.

На родном перекрестке я стоял возле чужой машины, случайно доставившей меня сюда, к старому дому. Я искал глазами знакомый фасад. Дома не было. Белел забор. На струганных досках висел плакат: «Капитальный ремонт ведет СМУ-278». За забором подымалась глухая груда развалин. Это называли капитальным ремонтом. Над головой, зияя пустыми проемами, в фиолетовом небе стояла мертвая стена, другая стена (там была наша комната) обрушилась. Обломки завалили проезжую часть.

— Мой дом, — сказал я.

За спиной слышалось сдерживаемое дыхание. Девушки подошли ко мне. Алик высунулся из машины.

— Пойдем, — сказала Надина приятельница и тронула меня за локоть. — Не надо смотреть.

Я не противился, но когда повернулся к автомобилю, передумал, не захотел лезть в тесноту стальной банки.

— Опоздаем, — проворчал приятель.

— Здесь близко.

Женщина шла рядом. «Жигуленок» медленно катил вдоль тротуара. Лица Нади и Алика зелено бледнели, освещенные рекламой кинотеатра. Я придержал шаг, чтобы поравняться со спутницей. Она попробовала улыбнуться:

— Это ничего. Пройдет.

И неуверенная улыбка ее мне показалась знакомой.

Миновав желтое, освещенное громоздкой люстрой фойе старой киношки — все здесь было до боли прежним, ничего не переменилось, — мы вошли в зрительный зал, как школьники, похрустывая вафельными стаканчиками с мороженым.

На экране мелькали вспышки выстрелов, грохотал джаз, английские солдаты на броневике патрулировали площадь, заставленную домами с причудливыми башнями и мансардами, с островерхими готическими крышами — Ольстер, кинохроника. Затем по экрану помчались спортивные катера.

— Ты давно смотрел «Колдунью»? — спросила Надина подруга.

Я отметил, что в темноте она перешла на «ты», и попытался вспомнить, как ее зовут.

— Лет семнадцать прошло.

— Ничего не помнишь? Я кивнул.

Потом я удивлялся: до чего нелепо все это, наверное, выглядело со стороны. Но для кого нелепо? Участниками-то были мы двое. Это касалось только нас двоих. И необычная ее простота странной мне не показалась. Может быть потому, что я уже сам включился, был задействован во все, что тогда началось. А началось именно тогда, в какой-то неуловимый, незначащий, незапоминающийся момент. Я его не угадал. И о том, что началось, что происходит — не имел ни малейшего представления. Потому что уже сам участвовал, — как та кошка, прыгал с тротуара прямо в окно четвертого этажа.

Я лишь спросил:

— Как тебя звать?

— Марина, — рассмеялась она. — Забыл?

Мне казалось, в машине Алик назвал ее иначе. Но Алик вечно путал имена. Впрочем, и точное знание имени не имело значения. Я повторил про себя: «Марина». Остальное отпало. Осталось слово. И оно определило все.

…Молодой инженер сходил с парохода на берег, на пристань небольшого, на севере, скандинавского города. Его встречали. Николь Курсель расчесывала волосы перед зеркалом, демонстрировала элегантную фигуру в сочетании с буржуазной условностью чувств и дерзкой прямотой манер. Норов героини прозрачно прояснялся долговременным отсутствием мужа. Французский инженер с блеском выигрывал диалоги, парировал остроумные выпады, удивлял молодую вдову, заинтересовывал. Банально закручивалась пружинка банальной истории. Оператор доказывал удивительность своего виденья. Функциональная жесткость режиссуры стояла за четким монтажом кадров — ничего лишнего. Каждый метр пленки, каждое слово, каждая реплика: все работало на сюжет. Отвлекаясь от сюжета, я размышлял о последовательной воле художника. Вот где воплотилась сила индивидуальности, здесь как раз и видно по-настоящему… Но инженер уже входил в лес. Ветка хлестала по щеке. Мелькало за деревьями любопытное лицо, — девушка убегала в заросли в свободном, развевающемся платье, легко проскальзывая и нигде не зацепляясь, проходила сквозь чащу. Инженер задыхался от бега по пересеченной местности. Хрупкой тенью, привидением уходила она из рук. Подошвы его горных ботинок скользили по глинистой тропе. Он падал и катился по склону. Подымался. И к нему вновь оборачивалось ее испуганное, смеющееся лицо.

…Лицо… Лицо!

Мгновенно я испытал ощущение потери.

Глаза смеялись с экрана и припухлые губы. Распущенные локоны, расчесанные под Колдунью, упали на плечи. Острая осока хлестала по щиколоткам босых ног.

На короткое время (а в кинематографическом измерении пять минут — очень много) мне опять сделалось одиноко. Но не так, как дома, у себя в комнате: в полумраке, в полудухоте, на пыльном диване или за письменном столом, когда знаешь, что никто не позвонит, и спокоен, и это нормально, и даже боишься, что позвонят или припрутся без звонка. Нет, вовсе не так. Иначе. Безнадежно тошно сделалось мне, словно места меня лишили моего, или того хуже: как бы отделили часть меня от меня, отняли, и вот уже не один я целый, наполненный, и мне хорошо, а два меня или даже несколько, и каждая часть оторванная по остальным тоскует, скорбит, места не находит, или это я сам места не нахожу, со своего места согнанный, — такое чувство. И еще ощущение, что не буду я возвращен на давешнее и единственное мое место, и соединен в целое, в прежнее уже никогда не буду.

Девушка на экране улыбалась инженеру, останавливала кровь (он поранился), заживляла рану прикосновением, взглядом выдавала ему такую подсечку, что, подкошенный, он кувыркался в траву. Но не желал поверить в колдовство. А я уже верил.

В грусти вглядывался я в наплывавшее с экрана, снятое в изысканном ракурсе кинолицо — оно улыбалось виновато, — странно знакомое. Настолько близкое, что, казалось, предыдущую жизнь мы только и делали, что вместе просыпались. Я узнавал. Я знал. Я ее помнил. И я понял это, когда она зажмурилась и понюхала цветок.