Юрий Рытхэу - В зеркале забвения Страница 29

— Наверное, все же тебе надо съездить на родину, — помолчав, сказала жена. — Ты говорил, что лучшее время для путешествия лето. Вот и поедешь летом, а мы уже втроем будем тебя ждать на даче. Кстати, ты подал заявление?

Леонид Фаустов сообщил, что для членов Союза писателей существуют творческие командировки. Оплачивают не только дорогу, но и выдают щедрые суточные и квартирные. Гэмо разузнал и выяснил, что ему не только хватит на поездку, но, главное, он может оставить семье достаточно денег и на дачу, и даже на найм няньки.

— Я все сделал. Дача у нас будет та же, на Всеволожской…

Он представлял, как выйдет на знакомый и родной берег Уэлена. Толпа встречающих, и среди них — мама, которую он не видел почти десять лет. Она в цветастой камлейке. Жадно вглядывается в сына, повзрослевшего, настоящего мужчину, мужа, отца и писателя… Мама, как помнил Гэмо, чуть отворачивает лицо, как бы стесняется, смущается от такого внимания и к сыну ее, и к ней самой. Он обнимает сестренку, брата… Вот только как ему вести себя с отчимом? Унижения и побои, перенесенные в детстве, не забылись. Чувство беззащитности и страха, невозможность даже материнской защиты каждый раз возникали, когда Гэмо вспоминал годы, проведенные в яранге отчима. Поэтому лучшие и самые приятные воспоминания были о яранге дяди Кмоля, куда он часто уходил, спасаясь от гнева разъяренного выпитой дурной водой отчима. И он твердо решил, приехав в Уэлен, остановиться у дяди.

Улица еще совсем недавно носила имя славной Красной Конницы, а ныне называлась Кавалергардской. От этого нового названия несло запахом конского навоза, в нем слышался цокот хорошо подкованных копыт по булыжной мостовой. На ней не было примечательных архитектурных сооружений, кроме огромного серого здания банка с большой мемориальной доской из розового гранита. Она напоминала о том, что здесь, в здании военного госпиталя, во время Великой Отечественной войны, от прямого попадания бомбы погибли раненые и медицинский персонал. Где-то неподалеку должен находиться дом, в котором Анна Андреевна Ахматова провела свои самые тяжкие годы гонений и клеветы. Незнамов ожидал увидеть хотя бы небольшую доску, но ничего подобного не нашел: видимо, людям из мэрии хватило соображения лишь на переименование улицы. Во все исторические времена, как заметил Незнамов, потомки отмечали памятными знаками лишь славные вехи, но не поражения и бедствия.

А вот дом, где проживал создатель чукотской письменности. Здесь тоже не было мемориальной доски. Благодарные потомки-лыгъоравэтльаны не позаботились о том, чтобы сохранить память об одном из первых учителей Чукотки, авторе первой чукотской грамматики и множества учебников для школ далекого Севера Петре Яковлевиче Скорике.

Незнамов сговорился по телефону с его сыном Борисом Петровичем о встрече.

Часто вздрагивающий и поскрипывающий лифт с полутемной кабиной, словно недовольный нагрузкой, поднял Незнамова на пятый этаж.

Квартира оказалась коммунальной, хотя прихожая была довольно просторной, но из-за тусклого освещения она показалась тесной. Борис Петрович — высокий, лысеющий блондин в очках с сильными, сверкнувшими в полутьме, стеклами — провел гостя через лабиринт коридоров в свою половину, состоявшую из двух смежных комнат. В первой, тесноватой, стену украшала пожелтевшая шкура белого медведя. Небольшой письменный стол старинной работы стоял боком к окну, впритык к стене.

Борис Петрович приготовил к приходу гостя чай. Беседа проходила в большой, светлой комнате в два окна.

— Я не ожидал, что еще кто-то интересуется судьбой моего отца, — с грустной усмешкой проговорил Борис Петрович. — С тех пор, как он умер, никто не вспомнил его… Обидно… Единственное, что меня утешает, что он не дожил до сегодняшних дней, когда охаивают все, что было сделано его поколением. Они уезжали на Север настоящими энтузиастами, подвижниками, думали только о своем долге — нести просвещение и грамоту северным народами. Да, они были молодыми коммунистами, комсомольцами, ну и что из этого? Чем больше я думаю о своем, отце, о маме, о тех, кто был с ними, тем больше убеждаюсь, что они совершили настоящий подвиг… Но этого подвига как будто не было… Страшное это — забвение живого, полнокровно жившего человека. Будто его вовсе не было в жизни!

От этих слов Незнамову стало не по себе, от чувства неожиданной тяжести, легшей на его плечи, у него даже выступил пот на лице.

— Вам нехорошо? — участливо спросил Борис Петрович. — Может, вам дать холодной воды?

Пока он выходил за водой, Незнамов оглядывал комнату, в которой не раз бывал Юрий Гэмо, куда он приносил детей, чтобы показать учителю, как он выражался, «лучшие свои произведения». Он догадывался, что неожиданно возникшее недомогание было следствием угрожающего его приближения к той черте, которая отделяла его существование от существования Юрия Гэмо.

— Но ведь у Петра Яковлевича были ученики, и немало, — сказал Незнамов, отпив воды и почувствовав облегчение.

— У него была куча учеников! — с подъемом в голосе ответил Борис Петрович. — Сколько их перебывало в этой комнате! Приходили с курсовыми и дипломными работами, с диссертациями, рукописями, часто просто занять денег. Мама вспоминала, что на помощь чукотским студентам уходило столько, что потом самим приходилось занимать до получки. Из-за этого отец часто ссорился с мамой.

Незнамов еще в начале беседы положил перед собой блокнот, так как представился журналистом, собирающим материал о первых учителях Чукотки. Борис Петрович рассказывал и время от времени смотрел то на блокнот, то на гостя.

Незнамов успокоил его:

— Не беспокойтесь, у меня хорошая память..

Борис Петрович рассказывал о бескорыстии и щедрости своего отца.

— Когда в Академии в очередной раз раздавали квартиры, — вспоминал он, — отец каждый раз уступал свою очередь какому-нибудь бездомному аспиранту, а сам, как поселился в этих двух комнатах еще в сорок шестом году, так и прожил здесь до самой смерти, хотя был и профессором и доктором наук!

Незнамов узнал, как Петр Яковлевич вызволял своих пьянствующих учеников из милиции, заступался за них, помогал даже налаживать семейные отношения.

— А что, у Петра Яковлевича не было таких учеников, которыми он гордился? — спросил Незнамов.

Борис Петрович слегка покраснел.

— Да нет, были… Очень любил он одного парня, Коравье его звали. Отец предсказывал ему блестящее будущее. Но он погиб. Утонул в Неве. Подозревали, что сам бросился в воду от несчастной любви…

При упоминании имени Коравье Незнамова кольнуло в сердце, и он вспомнил Антонину Зайкину, первую и последнюю любовь ушедшего в небытие чукотского студента.

— А был ли у Петра Яковлевича кто-нибудь из учеников, кого он особо выделял, возлагал на него особые надежды?

Борис Петрович задумался, устремил взгляд в занавешенное тюлем окно.

— У него была одна очень талантливая ученица — Алевтина Никодимовна. Но когда она встала на ноги, получит ученую степень, стала подсиживать отца: видите ли, ей самой хотелось стать во главе отдела института, занимавшегося проблемами северных языков… Но ей пришлось ждать до смерти отца.

— Нет, я имею в виду учеников из чукотских студентов.

Борис Петрович улыбнулся.

— Был такой! — весело произнес он. — Петр Иванович Инэнли. Правда, извините, тоже любил выпить. Но упорно занимался наукой. Опубликовал несколько статей, учебник грамматики чукотского языка для педагогического училища. Но главным его делом был большой чукотский словарь… Но не успел Петр Иванович… Сначала умер его учитель, а потом он сам скончался от инсульта. Кто теперь продолжает его дело — не имею понятия!

— А вот не было ли среди учеников Петра Яковлевича, — начал Незнамов, чувствуя, как странный холод охватывает его тело, — не было ли такого, кто бы писал стихи, рассказы?

— Вы имеете в виду писателей?

Незнамов кивнул.

— Как же! — уверенно произнес Борис Петрович. — Отец был знаком с Виктором Кеулькутом, встречался с ним на Чукотке, когда ездил туда в экспедицию, переписывался с Антониной Кымытваль. Вообще он очень радовался каждой книжке на чукотском языке, собирал их…

— А можно посмотреть эти книги? — попросил Незнамов.

— Да тут уже мало что осталось, — махнул рукой Борис Петрович. — Приезжали из Анадырского музея, кое-что купили, кое-что я им так подарил.