Виктор Пожидаев - Чистые струи Страница 29

— Да ну! — сказал Петя, и сердце у него екнуло. — Правда?

— Конечно правда! Вот я стою перед вами. И не урод, верно?

— Красивая! — подтвердил Петя, пьянея от всего этого, но больше всего — от появившейся мысли, что Надюхе еще далеко и до тридцати…

— Ну, может, и не красивая, а все же не урод! Вы бы могли поцеловать меня, правда? Не противно же?..

— Конечно — нет, — еле выговорил Петя и стал неловко доставать сигарету. Она засмеялась как-то непонятно, ласково провела рукой по его плечу и исчезла.

Успокоился Петя не скоро. Он курил и не накуривался, а «Примы» под руками не было. Внутри уже не одна мышка жила, а целый выводок. И весь этот хвостатый клубок скулил, пищал и мягко терся о большое и нежное его сердце.

С Надюхой они жили хорошо. Очень хорошо. Да и чего — вся родня, и его и ее, — под боком. Заскучать некогда — именины, крестины, свадьбы. Сплошные праздники. Рюмкой Надюха никогда не попрекала. Весел и ласков был Петя, принявши немного. Иногда плакал, чувствуя, что ласки в нем для одной Надюхи слишком много. Тогда и она мочила теплыми слезами подушку. Одинаковая их печаль рождала одинаковые сны, наполненные детским лепетом и пахучими пеленками.

Гулянки Пете надоели. К шутам это бесконечное застолье! Одни и те же разговоры, одни и те же подковырки. Намеки на их с Надюхой неуменье. Воспитание-то у родни какое? Излученское. Самодельное, как те сараи, что возле каждого дома навтыкала Петина бригада. Поэтому Петя все чаще сказывался хворым. И Надюха уходила веселиться одна.

Веселиться она любит! Пьет, как все думают, в меру, но Петя-то замечает, что для женщины мера эта великовата. Однако тоже никогда не одергивал жену… Чувствовал каким-то потаенным, глубинным нервом, что этого делать не надо. Да и хорошела она, выпивши, несказанно. Только на нее — певунью да плясунью — тогда все и глазели.

Смолоду Петя был ревнив, «сек» за женой неустанно. Казалось, то тому, то другому на что-то намекает и тут же след заметает: кто тропку понял — и под снегом найдет… Петя делал вид, что развезло, его укладывали на диван. Тогда он «сек» с закрытыми глазами, улавливая связь между скользкими, будто случайными, но — его не проведешь! — выведывающими эту самую тропку словами. Но все оказалось чепухой, и постепенно Петя отвык от ревности. Может, и потому, что Надюха становилась уже не той — раздобрела малость, похорошела в обратную сторону, как всегда бывает с женщинами, не отведавшими живительного сока материнства.

Петя мог гордиться тем, что за всю свою почти тридцатилетнюю жизнь не целовался ни с кем, кроме родной жены. Правда, большую половину отпущенных на их долю поцелуев они использовали, почти сразу. Потом в поцелуях не стало сладости и трепета. Свыклись, что ли. Притерлись и успокоились.

…Человеку почти тридцать, а он нигде, кроме Излучья, где родился, вырос, окончил ПТУ, став плотником четвертого разряда, женился и в конце концов получил двухкомнатную благоустроенную квартиру, не бывал. Армия — не в счет. Тоже ведь не в столице сапоги топтал.

Товарищи, долго помнившие его по бригаде, писали из Навои, Сибири, с БАМа: приезжай, бригадиром будешь! Вроде и трепыхалось немного сердце, пыталось распустить неопытные крылышки, но сразу же успокоенно замирало, как только Надюха замечала привычно: «Везде хорошо, где нас нет».

Да, в их жизни не было невзгод, и покой с достатком казались незыблемыми, как стены излученского клуба, срубленные еще Петиным дедом из лиственницы. Потому, когда Пете предложили путевку в дом отдыха, он растерялся. Надюха же и вовсе оторопела.

— Не пущу! — вдруг заявила решительно. — Знаю эти дома!

— Ну, ну… — удивившись такому ее порыву, успокаивал Петя. — Не ругайся… Чего это ты… Я и не поеду. Только предложили ведь. Не заставляют.

— Я им заставлю! Я им заставлю!.. — Она смотрела на него как шут знает на кого. Вроде бы он уже чего-то натворил, что ли…

Надюха успокоилась. Правда, весь тот день не отходила от него, виновато улыбалась: «Ты ведь не обижаешься? Нет?.. Я не хотела таким словом ругаться. Вырвалось как-то…» Вечером сама, что было не так часто, полезла с ласками, с какой-то ошалелостью целовала, гладила по голове…

— Вот если бы вместе поехать… — вздыхала. — А так — нет! Нет, Петя, не пущу! Там бабы — знаешь какие!

— Какие? — спросил он, притаив дыхание. Он знал, какие там бывают бабы, наслышался. Но перед Надюхой как-то бессознательно захотелось выставиться совсем уж несмышленышем.

— Какие! Порядочные в эти дома не ездят. А вот вертихвостки всякие и рыскают. Мужиков изыскивают. Да что ты, маленький, что ли! Вон Светка Ковалева сколько там отдыхает! Поедет — так лоснится вся, повариха ведь, жир бесплатный. А вернется — на поганку похожа, смотреть противно. Там так, закрутят голову в два счета. Нет уж! Мне самой муж нужен. Не пущу, хоть ты раздерись тут!

— Да на кой мне эти поганки!.. — протестовал Петя.

— Молчи! — оборвала его Надюха. — Известно, день не нужны, два, а потом понадобятся. Ты тихий. С виду-то ты тихий, при мне. А вот вырвешься!

«Вырвешься». Пете это слово понравилось, поскольку вроде посулило неведомую доселе свободу и не постигнутое им блаженство.

А утром выговорившаяся за ночь Надюха была уже другой — спокойной и задумчивой.

— Не поедешь — в другой раз путевку не дадут, — рассуждала она, пригорюнившись, — а жизнь идет… Что мы видим от нее, Петя?

И всплакнула даже ни с того ни с сего.

— Ну а если и случится что, так чтобы только я не знала. Ладно?

И так похорошела в эту минуту, что Петя мгновенно решил: не поеду! Обнял ее крепко-крепко, будто она собралась уезжать, а не он. Надюха же с силой вырвалась, вспылила:

— Обрадовался!

Надулась и испортила Пете все настроение.

Были проводы и в бригаде. Выпили после работы. Как повелось, ставил отпускник. Затеяли легкие разговоры: кто, где и как отдыхал, что с ним в это время случалось. Случалось что-нибудь со всеми, и выходило, что с Петей тоже что-нибудь случится — никуда от этого не денешься. Петя смущался, но чувствовал, что где-то внутри, может, возле самого сердца, появилась маленькая, мягкая и щекотливая мышка. То язычком, то хвостиком касалась она, задевала там что-то, и от этого Петино сердце замирало, а потом билось сильно и быстро.

И Петя почти поверил: что-то будет! Еще очень как-то неясно, совсем слабо захотелось ему, чтобы это что-то действительно было. Но без осложнений и мук, приятное и легкое, как в цветном кино. В какую-то секунду он еще удивился этому странному вроде желанию, этой неожиданной мысли. А в следующую секунду удивился тому, что и желание это, и эта мысль никак не отразились на его обычно чуткой совести.

Наверное, впервые Петя с таким горячим, но все-таки незаметным для глаз товарищей интересом слушал подобную болтовню. И стыдно было за всех — и рассказывающих и слушающих — немного, и сладко как-то.

К семи почти все разошлись. Остались двое — Миша Лесков и Федя Лыков, крепче других привязанные к Пете.

Лесков с виду и видный, и какой-то жуликоватый. Худющий, что топорище, длинный до нескладности, а вот лицо — ничего. Если глупостей не говорит. Этот Миша Лесков бросил якорь в Излучье после долгих скитаний по морям: ходил, говорит, за крабом, брал селедку, минтая. Но чаще всего вспоминал «райский остров Шикотан», славившийся сайрой и девчатами. В Излучье Лесков заехал года два назад — проведать какую-то свою тетку. А у тетки оказалась приятная для Миши страсть подыскивать ему «подходящих невест».

Федя Лыков — небольшой полупаренек-полумужчина, по состоянию здоровья оставивший любимое место помощника машиниста тепловоза. Странное у Феди лицо — узкое, длинное, а нос будто от другого лица — маленький и вздернутый. Нос этот подтягивал верхнюю губу, и казалось, что Федя напряженно ждет: вот-вот он чихнет, и губа уляжется на свое законное место.

Говорил, конечно, Миша Лесков. Он сейчас без этого просто не мог. Говорил шумно, с чувством, похохатывая и гудя в нос.

— Вот это жизнь, Петя! Когда шуршит в кармане, все бабы твои — и мягкие, и жесткие! Каких их только нет! Натоскуешься, наэлектризуешься в рейсе, ну а зато потом! — Миша закатывал свои выпуклые глаза и ерзал по скамейке острым задом. — Зато как вырвешься..

«Вырвешься!» Оно так и каталось у Пети в ушах это распаляющее и на редкость приятное слово.

— Тебе не понять! — подкалывал Лесков. — Засосал тебя вместе с потрохами этот чистенький жизненный омутишко. Мужик! Работяга! Нет, Петя, таких бабы не любят. Не любят, нет! — Миша сильно дернул головой, словно был очень зол на Петю и старался причинить ему боль. — Нет в тебе…

— Брось ты! — в сердцах огрызнулся Петя, что случалось с ним совсем редко. Даже кулаком пристукнул. — Тебя любят! Что ж тогда жены твои от тебя бегут?