Роберто Боланьо - Третий рейх Страница 29

— Я разговаривала сегодня с сеньором Пере, управляющим «Коста-Брава». Он считает, что вы ведете себя как идиот.

— Я? А я-то тут при чем?

— Полагаю, что ни при чем. И все-таки вам следовало бы подготовиться. Полиция хочет вас допросить.

Я побледнел. Меня? Фрау Эльза легонько похлопала меня по коленке:

— Вам не о чем беспокоиться. Они только хотят узнать, почему девушка уехала в Германию. Довольно странная реакция, вы не находите?

— Какая девушка?

— Подруга погибшего.

— Я же вам только что объяснил: она устала от всей этой неорганизованности; кроме того, у нее возникли личные проблемы. Да много чего…

— Понятно, но все же речь шла о ее женихе. По крайней мере, она могла бы дождаться конца поисков.

— Что мне-то об этом говорить… Так, значит, я должен не покидать гостиницу до прихода полиции?

— Нет, делайте что хотите. Я бы на вашем месте отправилась на пляж. Когда они появятся, я пришлю кого-нибудь за вами.

— Ингеборг тоже должна присутствовать?

— Нет, достаточно вас одного.

Я последовал совету фрау Эльзы, и мы пробыли на пляже до шести вечера, пока за нами не пришел посыльный. Это был мальчик лет двенадцати, одетый как нищий, так что при виде его сразу возникал вопрос, как такого могли взять на работу в гостиницу. Ингеборг настояла на том, чтобы пойти со мной. Пляж был окрашен в цвета темного золота, и казалось, время здесь остановилось; будь моя воля, я бы так и остался здесь. Одетые в форму полицейские сидели за стойкой бара и разговаривали с официантом; фрау Эльза, занимавшая место администратора, указала нам на них, хотя это было излишне. Помню, приближаясь к ним, я подумал, что они ни за что не повернутся к нам лицом и мне придется легонько постучать их по спине, как будто я стучусь в чужую дверь. Однако полицейские что-то почувствовали, то ли перехватив взгляд официанта, то ли каким-то иным, неведомым мне образом, и, прежде чем мы подошли к ним, встали и, приветствуя нас, сделали под козырек. Меня этот жест почему-то встревожил. Мы уселись за дальний стол, и они сразу перешли к делу: понимала ли Ханна, что делает, уезжая из Испании? (мы не знали, понимала она это или нет); что связывало ее с Чарли? (дружба); по какой причине она уехала? (мы этого не знали); каков ее адрес в Германии? (нам он неизвестен, — ложь, он записан у Ингеборг, — но они могут выяснить его в немецком консульстве в Барселоне, где Ханна, как мы предполагаем, оставила свои личные данные); считали ли Ханна либо мы, что Чарли покончил жизнь самоубийством? (мы, разумеется, нет, а Ханна — как знать?); и так продолжалось, пока эти и всякие другие бесполезные вопросы не иссякли. На протяжении всей беседы они вели себя исключительно корректно, а когда прощались, вновь отдали нам честь. В ответ Ингеборг одарила их улыбкой, однако, когда мы остались одни, сказала, что не чает вновь оказаться в Штутгарте, подальше от этого унылого и порочного народа. Я спросил, что она понимает под словом порочный, и тогда она вскочила и пошла к выходу из ресторана, оставив меня одного. Как раз в этот момент фрау Эльза покинула свое место и направилась к нам. Они шли друг другу навстречу и, поравнявшись, не остановились; однако фрау Эльза улыбнулась Ингеборг, а та, я уверен, прошла мимо с каменным лицом. В любом случае фрау Эльза не придала этому значения. Подойдя ко мне, она осведомилась, как прошел допрос. Я признал, что Ханна ухудшила ситуацию тем, что уехала. Испанская полиция, по словам фрау Эльзы, просто очаровательна. Я не стал этого отрицать. Какое-то время мы молчали, но это молчание было довольно красноречивым. Затем она взяла меня под руку, как в прошлый раз, и повела по коридорам первого этажа; за все время пути она лишь раз открыла рот, чтобы сказать: «Не падайте духом»; в ответ я кивнул головой. Мы вошли в помещение рядом с кухней и остановились. По-видимому, здесь размещалась прачечная; ее окно выходило во внутренний двор, залитый цементом, уставленный большими плетеными корзинами и накрытый огромной зеленой пленкой, сквозь которую почти не просачивался дневной свет. На кухне девушка и старик все еще мыли посуду, оставшуюся от завтрака. И вот тут фрау Эльза без всякого предупреждения взяла и поцеловала меня. Честно говоря, я не был застигнут врасплох. Я хотел и ждал этого. Но, если уж быть честным до конца, не считал такое возможным. Разумеется, ее поцелуй тут же получил пылкий отклик, как того заслуживала ситуация. Нет, мы не совершили ничего особенного. Судомойки с кухни могли бы нас заметить. Через пять минут мы отпрянули друг от друга; оба были взволнованы и, не обменявшись ни единым словом, возвратились в ресторан. Там фрау Эльза распростилась со мной, протянув мне руку. Я до сих пор с трудом во все это верю.

Остаток дня провел в компании Горелого. Вначале я поднялся к себе в номер, но Ингеборг там не обнаружил. Я предположил, что она отправилась по магазинам. Пляж выглядел полупустынным, и у Горелого почти не было клиентов. Когда я увидел его, он сидел возле своих велосипедов, выстроенных в ряд и повернутых передней частью к морю, и пристально следил за единственным взятым в прокат велосипедом, который в тот момент, по-видимому, находился очень далеко от берега. Я подсел к нему, как к старому другу, а спустя какое-то время нарисовал на песке карту Арденнской операции (один из моих коньков), или битвы за Выступ, как ее называют американцы, и подробно рассказал ему о боевых планах, порядке подхода частей, используемых дорогах, переправах через реки, взорванных и наведенных мостах, переходе в наступление 15-й армии, реальном и ложном прорыве ударной группы Пайпера и т. д. Затем я стер все это ногой, разровнял песок и нарисовал карту территории вокруг Смоленска. Там, сказал я, танковая группа Гудериана вступила в главное, решающее сражение сорок первого года. Я всегда побеждал в нем. На стороне немцев, конечно. Я стер и эту карту, опять разровнял песок и нарисовал лицо. Тут только Горелый улыбнулся, ненадолго отведя глаза от велосипеда, по-прежнему едва различимого на горизонте. Я невольно вздрогнул. Его щека — несколько неровно подогнанных друг к другу струпьев — вдруг вздыбилась, и я испугался, что посредством этого оптического эффекта — иначе не назовешь — он загипнотизирует меня и навсегда разрушит мою жизнь. Вывел меня из этого состояния голос самого Горелого. Словно откуда-то издалека он произнес: как думаешь, мы поладим? Я несколько раз утвердительно кивнул, радуясь, что освободился от чар, исходивших от его изуродованной щеки. Потом взглянул на свой рисунок, скорее набросок (хотя должен сказать, что я не самый плохой рисовальщик), и вдруг с ужасом понял, что нарисовал портрет Чарли. От этого открытия я лишился дара речи. Это было, как если бы кто-то водил моей рукой. Я поспешил стереть портрет и нарисовал карту Европы, а также Северную Африку и Ближний Восток и с помощью многочисленных стрелок и кружков иллюстрировал мою решающую стратегию, победную для Третьего рейха. Боюсь, что Горелый ничего не понял.

Новостью сегодняшнего вечера стал звонок Ханны. Перед этим она звонила дважды, но ни Ингеборг, ни меня в гостинице в то время не было. Когда я вернулся, дежурный администратор сообщил мне о звонках, и это меня не слишком обрадовало. Мне не хотелось разговаривать с Ханной, и я молил судьбу, чтобы Ингеборг вернулась раньше, чем она позвонит в третий раз. Я сидел в номере и напряженно ждал. Когда вернулась Ингеборг, мы изменили свои планы пообедать в каком-нибудь портовом ресторане и решили остаться в гостинице. И правильно сделали, Ханна позвонила как раз в тот момент, когда мы намеревались приступить к нашему скромному ужину: бикини[27] и картошка фри. Помню, как подошел к нашему столу официант и как Ингеборг, уже поднявшись, заявила, что нам совершенно незачем идти вдвоем. Я сказал, что это не важно, ужин в любом случае не остынет. За стойкой администратора я увидел фрау Эльзу. Она переоделась в другое платье и, казалось, только что вышла из душа. Мы улыбнулись друг другу и даже завели разговор, пока Ингеборг, повернувшись к нам спиной и отойдя от стойки, насколько позволял телефонный шнур, время от времени роняла фразы типа «почему же», «не могу в это поверить», «какая мерзость», «боже мой», «грязные свиньи», «почему ты мне раньше это не сказала», которые я не мог не услышать и от которых нервы у меня напряглись, как струны. Заметил я также, что с каждым подобным восклицанием Ингеборг все больше и больше горбилась, становясь похожей на большую улитку, и мне стало ее жалко; она была сильно напугана. Напротив, фрау Эльза, с сияющим лицом повернувшаяся ко мне, облокотившись на стойку, своей величавой статью напоминала классическую статую; шевелились одни лишь ее губы, открыто говорившие о том, что несколькими часами раньше произошло в прачечной. (Кажется, она просила меня не питать ложных надежд, точно не помню.) Фрау Эльза говорила, и я в ответ улыбался ей, но все мои чувства были обращены к словам Ингеборг. Казалось, телефонный шнур вот-вот обовьет ей шею.