Флэнн О'Брайен - Третий полицейский Страница 29

Сержант считывал цифры с одного из многочисленных часовых циферблатов и с величайшей осторожностью подкручивал маленькое колесико. Внезапно тишина была расколота звуком громких, бешеных ударов молота, донесшимся из дальнего конца зала, где оборудование стояло наиболее густо и казалось самым сложным. Кровь тут же убежала с моего перепуганного лица. Я взглянул на сержанта, но он продолжал терпеливо заниматься своими часами и колесиком, декламируя цифры себе под нос и не обращая на шум никакого внимания. Удары прекратились.

Я сел на гладкий предмет вроде стального бруса подумать и собраться с разбросанными мыслями. Он был приятно теплый и успокаивающий. Прежде чем мне в голову успела прийти какая-нибудь мысль, раздался еще один взрыв молотобойства, потом тишина, потом тихий, но неистовый шум вроде страстного бормотания ругательств, потом снова тишина и, наконец, звук тяжелых шагов, приближающийся из-за высоких шкафов с машинерией.

Почувствовав слабость в спине, я быстро подошел и стал рядом с сержантом. Он вынул из отверстия в стене длинный белый прибор вроде большого термометра или дирижерской палочки и рассматривал его деления, нахмурившись с величайшей озабоченностью. Ни на меня, ни на невидимо приближающееся затаенное присутствие он не обращал ни малейшего внимания. Услышав, что клацанье шагов огибает последний шкаф, я против воли дико вскинулся и посмотрел. Это был полицейский Мак-Кружкин. Он тяжело хмурился и нес еще одну дирижерскую палочку или термометр оранжевой окраски. Он подошел прямо к сержанту и показал ему этот прибор, положив красный палец на имевшуюся на нем отметку. Они стояли молча, осматривая приборы друг друга. Сержант с несколько облегченным, как мне показалось, видом, обдумав вопрос, промаршировал в скрытое место, откуда только что пришел Мак-Кружкин. Скоро мы услышали звуки ударов, на сей раз нежные и ритмичные.

Мак-Кружкин убрал свою дирижерскую палочку в ту дырку в стене, где раньше была сержантова, и повернулся ко мне, щедро протягивая морщинистую сигарету, которую я уже привык считать предвестницей немыслимого разговора.

— Вам нравится? — спросил он.

— Лихо, — ответил я.

— Вы просто не поверите, какое это удобство, — заметил он загадочно.

Сержант вернулся к нам, вытирая красные руки полотенцем и выглядя очень довольным собой. Я остро посмотрел на них обоих. Они приняли мой взгляд и скрытно обменялись им между собой, прежде чем его выбросить.

— Это вечность? — спросил я. — Почему вы называете это вечностью?

— Пощупайте мой подбородок, — сказал Мак-Кружкин, загадочно улыбаясь.

— Мы называем это так, — объяснил сержант, — потому что здесь не стареешь. Выходя отсюда, вы будете того же возраста, что и когда входили, и прежней долготы и широты. Тут имеются восьмидневные часы с патентованным балансным механизмом, но они никогда не идут.

— Как вы можете быть уверены, что не стареете здесь?

— Пощупайте мой подбородок, — опять сказал Мак-Кружкин.

— Все просто, — сказал сержант. — Борода не растет, и если вы сыты, то не проголодаетесь, а если голодны, то не станете голоднее. Трубка у вас будет дымить весь день и при этом останется набитой, рюмка виски ни каплей не убудет, сколько бы вы из нее ни выпили, и все это в любом случае не имеет значения, поскольку вы от этого не станете ничуть пьянее своей собственной трезвости.

— Ну и ну, — пробормотал я.

— Этим нынешним утром я провел здесь уже долгое время, — сказал Мак-Кружкин, — а скулы мои по-прежнему гладки, как зад женщины, и у меня дыхание замирает, до чего все это удобно, великое дело — победить старушку-бритву.

— Какого все это размера?

— Размера здесь отнюдь нет, — объяснил сержант, — так как тут нигде нет ни малейшей разницы, и у нас нет никакого понятия о степени неизменной сопоставимости всего этого.

Мак-Кружкин зажег для наших сигарет спичку и бросил ее затем безмятежно на пластинчатый пол, где она и лежала с очень важным и одиноким видом.

— А что, нельзя разве принести сюда велосипед, все здесь объездить, все увидеть и нарисовать план? — спросил я.

Сержант улыбнулся мне, как младенцу.

— Велосипед — это просто, — сказал он.

К моему удивлению, он прошел к одной из духовок побольше, поманипулировал какими-то ручками, отворил массивную металлическую дверь и извлек оттуда новенький велосипед. У того был трехскоростной переключатель и масляная ванночка, и я увидел, как вазелин еще поблескивает на блестящих деталях. Он опустил переднее колесо на пол и жестом знатока крутанул заднее в воздухе.

— Велосипед — блин простой, — сказал он, — но от него нет никакого проку, и не в нем суть. Пойдемте, я вам продемонстрирую res ipsa.

Оставив велосипед, он провел меня между сложными шкафами, в обход других шкафов и сквозь дверной проем. От того, что я увидел, мозг болезненно сжался у меня в голове и парализующий мороз лег поперек сердца. Дело было не столько в том, что этот новый зал представлял из себя во всех отношениях точную копию зала, только что нами покинутого. Скорее оно было в том, что мой отягощенный глаз увидел: дверь одного из стенных шкафов стоит открытой и новенький велосипед прислонен к стене, в точности как тот, другой, даже под таким же углом.

— Если хотите еще прогуляться вперед с тем, чтобы прийти в то же место, сюда, можете пройтись до следующего дверного проема, и пусть вам это будет на здоровье. Но ничего вам это не даст, и даже если мы останемся здесь, позади, вероятнее всего, вы обнаружите, что мы там вновь выйдем вам навстречу.

Тут я издал крик, ибо мой взгляд уловил явно лежащую на полу горелую спичку.

— Что вы скажете на не-бритье? — хвастливо сказал Мак-Кружкин. — Ведь это ж бесспорно непрерываемый эксперимент?

— Неотвратимый и в высшей степени неподатливый, — сказал сержант.

Мак-Кружкин рассматривал какие-то рукоятки в среднем шкафу. Он повернул голову и кликнул меня.

— Пойдите сюда, — позвал он, — вот я вам покажу, будет о чем друзьям порассказать.

Потом уже до меня дошло, что то была одна из его редких шуток, так как показал он мне нечто, о чем я никому не смог бы рассказать — в мире нет подходящих слов, чтобы это передать. В шкафу было отверстие, напоминающее желоб, и еще одно большое отверстие, напоминающее черную дыру, примерно в метре под желобом. Он надавил на два красных предмета вроде клавиш пишущей машинки и повернул от себя большую рукоятку. Сразу раздался громыхающий шум, как будто тысячи полных жестянок с бисквитами стали валиться вниз по лестнице. Я почувствовал, что эти падающие вещи в любой момент начнут сыпаться из желоба. Так оно и было — они показывались на несколько секунд в воздухе, а затем проваливались в черную дыру внизу. Но что я могу о них сказать? По цвету они не были ни белы, ни черны и определенно не имели промежуточного цвета; они были далеки от темных и были какими угодно, только не яркими. Но, странно сказать, большей частью моего внимания завладел не их небывалый оттенок. У них было другое качество, заставившее меня смотреть на них дикими глазами, с сухим горлом и бездыханно. Не могу даже предпринять попытки описать это качество. Много позже у меня ушло много часов на размышления, прежде чем я понял, что в этих предметах было удивительного. В них отсутствовало одно из основных качеств всех известных предметов. Не могу назвать его ни формой, ни конфигурацией, поскольку я веду речь отнюдь не о бесформенности. Могу лишь сказать, что эти предметы, ни один из каковых не напоминал другой, не имели известных измерений. Они не были ни квадратными, ни прямоугольными, ни круглыми, не имели они и просто неправильной формы, как нельзя было и сказать, что их бесконечное разнообразие вызывается различиями в измерениях. Просто их внешний вид, если только и это слово не является недопустимым, был непонятен глазу и, во всяком случае, неописуем. И хватит об этом.

Когда Мак-Кружкин отжал кнопки, сержант любезно осведомился, что еще я хотел бы посмотреть.

— А что еще есть?

— Все.

— Все, что я назову, будет мне показано?

— Конечно.

Легкость, с какой сержант извлек велосипед, купить который стоило бы не меньше восьми фунтов десяти пенсов, пустила в ход у меня в голове определенные направления мысли. Моя нервозность была в значительной степени низведена увиденным мной до абсурдности и ничтожества, и вот я заметил, что уже интересуюсь коммерческими возможностями вечности.

— Чего мне бы хотелось, — сказал я медленно, — это увидеть, как вы открываете заслонку и вынимаете сплошную глыбу золота весом в полтонны.

Сержант улыбнулся и пожал плечами.

— Но это невозможно, это очень неразумное требование, — сказал он. — Это обременительно и чрезмерно, — добавил он юридически.