Мюррей Бейл - Эвкалипт Страница 29

Люди постарше советовали парню попридержать язык и оставить селянок в покое. Но ежели его предупреждали, он не слушал. Его предупредили еще раз.

Однажды ночью Керни возвращался в Лиффорд, проводив очередную девушку до дома. Эта девушка из Северной Ирландии позволила ухажеру блузку на себе расстегнуть: экая удача! Возвращаясь в Республику, Керни весело насвистывал, заложив руки в карманы.

Прямо перед ним возник тип с зажженной сигаретой. Из темноты выступило еще несколько человек.

Керни огляделся — и попытался блефовать. При свете дня или в баре он бы им в два счета мозги запудрил. Ужасающей силы удар пришелся ему в висок — кулаком или топорищем? Голова словно раскололась надвое. Ему заехали в лицо, и еще раз, и еще — со всех сторон. Из носу потекло. Играя на жалость, Керни рухнул на землю и свернулся в клубочек. Это было только к худшему — стали бить ногами. Тут и там что-то ломалось и трещало. Керни чувствовал, что умирает. Впоследствии он вспоминал, что чувствовал небывалое облегчение: а ведь совсем не больно! А еще он задумался о своем мотоцикле. И часу не прошло с тех пор, как эти крепкие зубы теребили бледную грудь серьезной, набожной поселянки, а теперь Керни лишь вскрикивал, когда зубы хрустели и осколками осыпались во рту.

Вышло так, что в драке одна половина его тела была избита в Северной Ирландии, а другая — в Республике. С одной стороны — сломанные ребра и дырки в легких, с другой стороны — свороченная скула, раздробленные пальцы и треснувшая лодыжка.

С одной стороны он был избит до черной синевы, с другой — до синей черноты. Один глаз заплыл.

Там Керни и бросили — не живым и не мертвым. Да он и сам не знал, на каком он свете. На заре его обнаружил молочник: бедняга лежал в луже, скорее мертв, чем жив.

Ощущение было такое — с того дня и впредь, — что некая часть его чувств отмерла, зато другая выжила. С Керни приятно было потолковать о том, о сем. Он не высказывал никакого определенного мнения, не принимал ничьей стороны. Одна его половина думала одно, вторая — другое. Левая рука не ведала, что творит правая.

Выхлопотав пенсию по инвалидности, Керни перебрался в Дублин. И там мало-помалу увлекся фотографией.

Человеку, хранящему нейтралитет в любой ситуации, карьера фотографа подходила просто идеально: Керни играючи прошел стадию ученичества на должности полицейского фотографа, после чего его выдающиеся таланты — в частности, спокойная, непредубежденная беспристрастность — привлекли внимание Флит-стрит[46], и Керни стали поручать задания весьма сложные: гражданские войны, голод, казни в Африке и Южной Америке, задания, что многим до него стоили душевного равновесия. Однако ровным счетом никаких чувств по поводу увиденного Керни не выказывал. Его черно-белые фотографии на страницах воскресных журналов славились своей суровой объективностью.

В эти событийные годы Керни стал фигурой весьма популярной — хромой, физиономия всмятку и с неизменной фотокамерой.

В одной из лондонских редакций он познакомился с австралийской журналисткой из захолустной газетенки Нового Южного Уэльса. Обо всем, что происходило в подлунном мире, она имела свое мнение — и громогласно таковое отстаивала. Возможно, в ней Керни увидел нечто от былого себя. А журналистке, в свой черед, пришлась по душе его запредельная способность взглянуть на дело с разных сторон. Они словно уравновешивали друг друга; в то же время журналистка видела, что играючи с ним управится: вот вам жизнь, не лишенная своего рода логики.

Сразу после свадьбы журналистка предложила перебраться в Сидней. В глазах Керни все города были одинаковы, хотя в Сиднее ему пришлось бы начинать все с начала, то есть вернуться к работе в полиции.

Она уговорила мужа отказаться от черно-белой фотографии и переключиться на цветную. Керни не возражал. Цвет позволял добиться эффектов, для черно-белой фотографии недоступных. В одноквартирном домишке в Ньютауне, где двери и окна, распахиваясь, захлебывались промозглой сыростью — суровый пригород Ньютаун, одно слово, не для слабаков! — они открыли небольшую фирму по производству фотокалендарей для коммивояжеров, зеленщиков и мясников (под Рождество раздаривать), из года в год давая фотографию пастбища, битком набитого мериносами, либо одного и того же одинокого эвкалипта-призрака, заснятого с разных ракурсов.

Бизнес не то чтобы процветал, но и в упадок не приходил.

От Керни и по сей день однозначного ответа добиться невозможно. Он никогда не спорит. А она пристрастилась ходить в церковь. И вроде бы оба счастливы.

22

RUDIS[47]

Человек спокойный и невозмутимый — и при этом наделен необузданным воображением? Да быть того не может! И все же феномен наполеонизма во внешних кругах протестантства вполне распространен. На самом-то деле можно с достаточной уверенностью утверждать, что именно спокойная невозмутимость, помноженная на необузданное воображение, как раз и увлекает людей на церковное поприще. Это свойство среди священников, пасторов и миссионеров распространено столь широко, что лидеры протестантской церкви вредят себе же, закрывая на него глаза. В некоторых консервативных приходах или, скажем, когда человек, на первый взгляд, спокойный и уравновешенный миссионером плывет за море в незнакомую и непростую страну, всегда существует вероятность «срыва». Миссионерские труды, к слову сказать, порой вступают в противоречие с основополагающим правилом: «В тиши и покое душа обретает мудрость».

История Кларенса Брауна преподобного Кларенса Брауна — начинается — в наших, повествовательных целях! — не в Эдинбурге, где тот родился, а в 1903 году, на реке в Западной Африке, когда Кларенсу только-только перевалило за тридцать, а завершается (более или менее) в пригороде Аделаиды и прочих областях Австралии.

Отец его был проповедником в Эдинбурге и просто-таки обожал рокочущие, как океан, раскаты собственного голоса. Даже «доброе утро» на ступенях церкви произносилось с такой убежденностью, что на висках и лбу его вздувались вены. Так что паства не особенно и удивилась, когда однажды в воскресенье проповедник вдруг запнулся, воздел руки, точно потрясая могучим мечом, и рухнул с кафедры головой вперед.

Кларенс опустился на колени рядом с отцом. «Ступай же…» — явственно попытался выговорить тот, прежде чем из груди его вырвался последний вздох. Впрочем, Кларенс уже и так все для себя решил. В начале 1903 года он высадился в Лагосе вместе с молодой женой, а на следующий день поплыл вверх по реке Нигер к далекой, раскаленной солнцем деревушке.

Ничто не подготовило преподобного Брауна и его щеголяющую в капоре благоверную к неописуемой африканской жаре, к вопиющим свидетельствам болезней и голода на каждом шагу и к общей атмосфере апатичной безнадежности.

Ошарашивающая непривычность этой страны казалась еще более удручающей из-за ширины реки и расстояний между людьми и предметами. С того момента, как супруги высадились в Африке, и по мере того, как они поднимались по реке все выше, они чувствовали, что соотечественники — далекое племя, выряженное в прихотливые одежды и со странными обычаями — о них позабыли. Потирая руки, преподобный из кожи вон лез, пытаясь утешить жену, которая тосковала по фортепьяно и многочисленным оставшимся в Эдинбурге сестрам. На жаре раскрасневшаяся, с трудом дышавшая через рот, она терпеть не могла любые шумы и наотрез отказывалась иметь дело с младенцами.

В той части мира дождей не выпадало уже семь лет.

Посевы высохли на корню, что сказалось на зрении и костях младших детей, а общинная собственность, состоящая из неряшливых стад черно-белых коз, резко сократилась, раз и навсегда изменив систему наделения приданым. Впервые на памяти людей Нигер остановил свой ход, а с верховьев поступали вести о том, что поток повернул вспять. Для тех, что выросли на его берегах, знакомый и привычный мир рушился на глазах.

Будь очертания реки просты и обозримы, как, например, солнце или луна, или дерево, или даже огонь, ей, возможно, и поклонялись бы. Местные воспринимали свою реку на полном серьезе. Она обтекала их жизни — вечная, неизменная — и дарила жизнь другим. Рассказывали — опять-таки в верховьях! — о том, как тела утопленников поток уносил вниз и прибивал к домам, где обретались неверные жены.

Обычно силу течения можно было почувствовать, опустив в воду руку. А сейчас, когда река остановилась и превратилась во всего-то навсего длинный тепловатый пруд, та же апатия и вялость овладели и людьми, отчего преподобный Браун сперва ослаб, а затем стремительно утратил всю свою безмятежность.

Этот проповедник, казалось, сошел со страниц Ветхого Завета. Изможденная, костлявая фигура, с трудом передвигая ноги, бродит по бесплодной земле: просто-таки пушечное мясо для притч. Человек он был хороший, что проявлялось в этаком лихорадочном, беспокойном простодушии. Он не мог не видеть, как страдают люди — дети, особенно дети, — и, как новоприбывший, как белый человек, облеченный духовной властью, оказался в центре внимания. Он обязан был сделать хоть что-нибудь.