Франсиско Эррера Луке - Луна доктора Фауста Страница 29

При этих словах на губах пажа снова появилась злорадная ухмылка. Обеспокоенный Гуттен поспешил взять негра под руку и прибавил шагу.

Все попытки сняться с якоря оканчивались неудачей: шквальный ветер не давал судам выйти из бухты. Кое-кто из экипажей уже сбежал, наскучив бесконечным ожиданием.

– Ходят слухи, что экспедицию нашу сглазили, – пробормотал Перес де ла Муэла. – Келлер, капитан пятой каравеллы, услышавши про это, сбежал в Севилью от греха подальше.

К концу ноября, после еще двух неудачных выходов больше двухсот человек отказалось от участия в экспедиции, приводя один и тот же довод: «Тут дело нечисто».

– Если мы будем бездействовать, – сказал Лопе де Монтальво, сменивший Келлера, – вся наша американская затея лопнет: двести разбежалось, сто двадцать утонуло с Федерманом. Осталось всего-навсего двести восемьдесят человек.

– Это колдовство! Это козни сатаны! – твердил Спира. – Но я найду того, кто навел порчу на экспедицию, я сумею отыскать его! Нет сомнения, он таится среди нас! До сих пор я грешил на Федермана – человек с таким темным прошлым невольно внушает подозрение.

Но нет, это оказался не он, ибо Федерман лежит на дне морском, а мы так и не можем выйти в море. Но кто же тогда? Должно быть, этот человек повинен в тягчайших грехах против господа. Должно быть, он запятнан с головы до ног… И он – среди нас! Есть ли у вас какие-нибудь предположения, сеньор Гуттен? Что вы думаете об этом, Гольденфинген? Непременно уведомьте меня, как только заметите что-нибудь подозрительное.

Филипп и Гольденфинген быстро переглянулись и тотчас поспешили потупить глаза.

Лопе де Монтальво понуро тащился на коне по улицам города. Попадавшиеся навстречу солдаты и моряки приветствовали его, а он отвечал им неразборчивым ворчанием или не отвечал вовсе. По общему мнению, скорое продвижение по службе не пошло ему на пользу: он сделался нестерпимо надменен, чересчур властен и недоступен.

«Правильно ли я поступил, что пошел в военную службу? – размышлял Лопе. – Конечно, битвы и сражения так же сладостны, как ночь любви или веселый пир. Да это и есть самый настоящий пир, пир в честь Марса. Что сравнится с тем чувством, когда ты, уставив копье, вытянувшись в седле, летишь на врага, врезаешься в его ряды, разишь направо и налево; когда ты предаешь огню его города, грабишь его сокровища, насилуешь его женщин! Как сладостно вонзить клинок в трепещущую плоть врага и сказать себе: „Он умер, а я жив!“ Как сладостно жить, разминувшись со смертью! Война похожа на красивую женщину, а битва – на обладание ею. Какое зрелище являют взору выстроенные перед боем всадники в сверкающих доспехах и пернатых шлемах и развевающиеся в воздухе значки и знамена! Кони переступают с ноги на ногу, постукивают копытами, точно цыгане каблуками».

– Да-да! – воскликнул он, припомнив, как танцуют на дощатом помосте цыгане. – Сначала они пристукивают каблуками еле слышно – и впрямь точно лошади у коновязи, терпеливо ожидающие седоков. Но вот они одушевляются, и каблуки их грохочут часто, как будто целый эскадрон тронулся с места; вот он идет шагом – это короткая, размеренная дробь, потом перешел на рысь и вот, наконец, мчится галопом, наводя ужас на врага. Я люблю сражения! Люблю запах пороха, грохот и рев пушек, ослепительное зарево пожаров, стоны женщин – сладкой добычи победителей! Но ведь сражения происходят не каждый день: большую часть времени солдат живет в тишине и покое и томится, как на проповеди. Ах, это ожидание бесит меня, изводит, губит! Да и будут ли в этой Америке сражения? Говорят, тамошние мужчины хрупки и слабы, а ростом с десятилетнего ребенка. Один верховой кастилец справится с целой сотней таких. Если это так, то незачем и отправляться в Новый Свет – что за удовольствие убивать, не рискуя быть убитым?! Наслаждение – пронзать врагов копьем, ожидая, что и тебя вот-вот продырявят насквозь; наслаждение – рубить головы, молясь богу, чтобы не слетела с плеч и твоя собственная. Да и тамошние чудеса в решете мало меня занимают. В Индиях нет врагов, но зато золота в избытке. Нет, отец был прав, когда повторял: «Война – это занятие для мужчин, а не для старцев». Через пять лет мне будет уже тридцать четыре года… Погоди-ка, – перебил он себя, – что это за парень прошел мимо, поглядел на меня, но не поклонился? Вроде бы я его знаю… Но откуда?.. У меня скверная память на лица. Едва запоминаю тех, кто у меня под началом… Но на этом наш мундир. А лицо девичье… Может, он брат одной из тех, кто грел мне постель?

«Франсина! – осенило его. – Но что эта потаскушка здесь делает и для чего переоделась мужчиной? Зачем она остригла волосы?»

Он резко натянул поводья, развернул коня и поскакал назад, шепча: «Я разыщу этого оборотня, где бы он ни прятался!»

Но искать не пришлось: на первом же углу в окружении четырех других парней Лопе нашел того, за кем гнался.

– Скажи-ка мне, толстяк, – спросил он повстречавшегося ему Гольденфингена, – что это за белобрысый юнец, который потешает своих приятелей?

– Вон тот? Это мой земляк. Зовут его Франц Вейгер.

– Ты уверен, что земляк, а не землячка? Уж больно он смахивает на женщину.

Гольденфинген расхохотался:

– Да, он не вас первого сбивает с толку. И обличье у него, и повадка – все как у бабы. Однако же он мужчина. Я самолично, дабы пресечь сплетни, велел ему прилюдно разоблачиться.

– Значит, мужчина? Ну хорошо!.. – в ярости вскричал Лопе.

– Да что стряслось?

– А то, что этот твой земляк – низкий распутник! Педераст!

– Такая слава ходила о нем и в наших краях, но я-то думал, на него наговаривают по злобе.

– Клянусь тебе, он педераст!

– Да откуда ж вы знаете? – наморщил лоб Гольденфинген.

– Прикинувшись женщиной, он обманул одного моего знакомого…

Улыбка вмиг сбежала с лица моряка.

– Вот это дело другое. Раньше до меня доходили какие-то слухи, но теперь вижу, они не с ветру взяты. Надо выгнать его вон… Ай-ай-ай, – захихикал он в кулак, – представляю, какую рожу скорчит дон Хорхе Спира, когда проведает об этом деле. Он-то взял его в пажи и так привязался к нему, что позволяет ночевать в своей каюте…

– Поклянись мне, что не упомянешь даже моего имени.

– Будьте покойны. Я умею держать язык за зубами. Но услуга за услугу: и вы не проговоритесь…

– Неужто капитан-генерал?..

– Да нет же, клянусь богом! – засмеялся моряк. – Я лишь имел в виду, что никто не знает наверное, как обернется это некрасивое дело. Надо держать ухо востро. Господь сурово карает за такой грех, насылает несчастья и беды, а потому опасно выходить в море с извращенным распутником на борту. Я уверен, в нем – корень всех зол.

В ночь на восьмое декабря был назначен выход в море. Хорхе Спира велел глашатаям объявить, что с проклятием, тяготеющим над экспедицией, покончено и что в тот миг, когда корабли снимутся с якоря, злые чары будут развеяны.

Филипп, всецело полагаясь на мудрость столь осведомленного в вопросах демонологии человека, каковым, по его мнению, был Хорхе Спира, задолго до заката поднялся на борт своего корабля, чтобы приготовить его к отплытию. Когда солнце зашло, он увидел, что с бушприта адмиральской каравеллы в море спускают железную клетку, в каких держат до суда взбунтовавшихся матросов. В клетке и на этот раз кто-то был.

– Это негр! – воскликнул Филипп. – Что же натворил Доминго Итальяно, такой усердный и услужливый человек, чем заслужил он такую кару? Неужели это из-за того пса, смытого в море во время бури? Наказание несоразмерно вине. Это паж Спиры донес ему! Проклятый соглядатай! Но ведь Доминго – мой подчиненный, как можно было даже не уведомить капитана?.. Клетку обкладывают новыми и новыми вязанками соломы: значит, бедняге предстоит долго просидеть там… Осенние ночи студены…

Клетка уже касалась поверхности воды. Когда корабль двинется, волны будут захлестывать ее. Жестокая кара за такую малость!

В десять часов на небосклон выплыла красноватая луна.

– Луна доктора Фауста! – с тревожным предчувствием пробормотал Филипп.

На море был штиль. Ярко горели бесчисленные огни в порту. На пирсе собралась толпа, и люди прибывали с каждой минутой. Запели трубы, ударили барабаны. Палубы вмиг заполнились матросами. С адмиральской каравеллы спустили шлюпку, в которую спрыгнули четверо с зажженными факелами. Кто-то подошел к Гуттену. Он обернулся и увидел Доминго Итальяно.

– Как, ты здесь? – растерянно спросил Филипп. – А я думал, это тебя посадили в клетку. Вижу – чернокожий…

Доминго расхохотался:

– Тот, кто сидит там, такой же белый, как вы. Просто его вымазали смолой. Сейчас его сожгут живьем. За мужеложство…

В этот миг над клеткой взметнулось пламя. Из огня долетел отчаянный вопль Франца Вейгера.

Распустив паруса, каравеллы торжественно и величаво двинулись в открытое море. Заживо сгорая в железной клетке, паренек из Швабии освещал им путь в Новый Свет.