Петр Краснов - Заполье. Книга вторая Страница 29

А у него вот эта, другой не бывать. Прошел пожилой слесарь, асфальтовой крошкой тротуарной скрипя и хлябая голенищами резиновых сапог, на плече две изоржавевших вконец водопроводных трубы. Мальчонка лет пяти-шести с забинтованной кистью на перевязи присел на корточки, палочкой жука какого, может, в траве шевелил сосредоточенно — и вдруг ответно глянул на него, Базанова, неожиданно строго и как-то по-взрослому внимательно; а мать его молоденькая у грубого бетонного подъезда поликлиники возмущенно что-то рассказывает спокойной, руки в карманах белого халата, медсестре, доносится иногда: «…я ей так и сказала!.. С ваучерами пролетели… Не твой, да, и не надейся… а как жить?!» Гулят, стонут утробно голуби на плоской крыше силикатки напротив, потягивает прохладным ветерком верховым, нет-нет да и сдернется с осокоря у крыльца листок очередной, желтый с лицевой стороны и белый, бархатистый с исподу, и протянет в паденье коленцами, замысловатыми и нежданными, как судьба, чуть не к ногам… Орел или решка?

Тягости последних дней не стало, хотя никак уж не скажешь, что своя ноша не тянет. Еще как тянет, но — своя, ни на кого не переложишь и наземь не сбросишь. С этим и жить. На часы посмотрел, поднялся; и, мимо проходя, подмигнул мальчишке — взглянувшему исподлобья опять, но и тревожно, почти умоляюще, так всегда сказать что-то, предупредить о чем-то хотят — впору остановиться, спросить… Ничего, малыш, еще мы побудем в деле нашем, постараемся; да и тебе дополна останется, по всему судя, очень уж завязли в непотребном.

И не позавидуешь, если уж договаривать, их поколению: им расхлебывать все, что натворили неделаньем и равнодушием своим их легковерные и нерадивые отцы, на обещанную дармовщинку позарившись, полоротые, на потребиловку. Сказано же, бездумье хуже безумия, помешанный — тот хоть следствий своего недуга не видит… Ну ничего, сказал он себе уже, ничего — жить надо и сейчас, полной мочью жить, а не выживать, вот еще словцо-то поганое, животное навязали. Мы и мочь-то свою, силу толком не знаем пока, а тем паче — как ею распорядиться…

А необычен все же чем-то человечек этот — да, взглядом, конечно, совершенно не детским, показалось, пристальным, будто что другое увидевшим в нем, дядьке незнакомом, чего не замечает никто… или показалось лишь? Некая волна тревоги и, почудилось, сочувствия горячего прошла от него, малого, и на миг даже неловко стало за легкомысленное свое подмигиванье, неуместное отчего-то, ненужное же. Нет, могут и дети так смотреть, как не всякий взрослый сумеет, это он по дочке знает.

К терапевту, Оказалось, уже очередь сидела на разномастных стульях вдоль тусклого коридорчика, недлинная, но очень уж медленная, все больше пенсионеры, с болезнями основательными, во всех смыслах заработанными. Наконец и его подошла. Докторша мельком глянула и, видно было по глазам, сразу узнала его, пригласила сесть. Не спрашивая даже фамилии, на край стола отложенную бумагу взяла, положила перед собой, поверх кипы других:

— Ну, как самочувствие ваше?

— Да вроде ничего. Нагрузок-то не было физических — потому, может.

— Ну да… — Опыта было ей не занимать, по всему, большое белое, в густой сетке промытых морщинок лицо готовно изобразило понимание. — Мы знаем, вы же газету издаете, читаем и… Спасибо, все это очень нужно. Но, по-видимому, весьма много работаете, нервно? Да еще курите, вы сказали в прошлый раз…

— Работал. Недавно уволили.

— Вот как?! Жаль, очень даже жаль… — Она не смотрела в глаза, чувствовалась некоторая скованность в ней, но сожаленье искренним было, удрученным. — Мы так надеялись, что люди начнут понимать… Но газета ведь выходит, ведь та же?

— Не уверен. Со мной и ядро, лучшие сотрудники уволены. — Мало того, что разговор стал ему неприятен, но еще и не по делу. — Так что может сказать медицина?

— Весьма желательно вам бросить курить — это самое первое. — Она встала, грузно прошлась к окну, повернулась несколько отчужденным уже, официальным лицом, поискала глазами по столу, на бумаге их остановила. — Вы же сами должны хорошо понимать, насколько это вредит дыхательной функции…

Она замолчала было, ожидая, может, реакции на сказанное или затрудняясь продолжать, но Иван не стал каяться, с этим и без того все было ясно.

— То, что у вас хронический бронхит и эмфизема легких, — это само собой, как бесплатное приложение к курению… да и не совсем без платы, табак в дефиците же стал, говорят, и потому дорог. Мы грешили даже на вялотекущую хроническую пневмонию, но… — Докторша вернулась к столу, нацепила тяжелые очки, отчего глаз ее совсем не видно стало, бумагу ту взяла. — У вас были, как минимум, бронхоспазмы, это без всякого сомнения. Но видите ли, рентгенолог у нас молодой, еще ему набираться опыта, никакой институт не научит распознавать десятки признаков, весьма тонких подчас, тех или иных отклонений болезненных, симптомов, а потому… — Она замялась, в бумагу глянула, словно сверяясь. — Мы тут посовещались, знаете, посомневались — не скрою, сомнения всякие были… и решили, да, направить и рентгенограммы, и все результаты анализов в онкодиспансер, да. Там специалисты по снимкам не чета нашим — и, я надеюсь, разберутся… — Она несколько суетливо подала наконец бумагу, сняла и опять надела очки. — Вот вам направление… Знаете, где находится?

Вот оно как? Да, вот оно…

— Знаю. И… много симптомов?

— Как вам сказать… Есть некоторые, но не вполне понятны. Мы же не специалисты, — сказала она, без нужды оправдываясь. — Не пульмонологи. Подождите волноваться, надо ведь убедиться еще…

«Убедиться» — это была, ему показалось, явная оговорка; и по тому, как она отводила без того спрятанные за очками глаза, как не смогла справиться со смыслом простейшей фразы, он с обострившимся разом чутьем понял, что она — знает… Он видел, как переживает сама она, верил ее сочувствию ему, но никак не словам ее, терминам этим всем, околичностям.

— Да нет, ничего. Я просто хочу знать.

А и век бы не знать, подумал он, — чтобы прожить его, свой век, изжить весь как бог на душу положит!

— Мы могли… как это назвать? Мы перестраховались, но так будет лучше, поверьте.

И опять оговорилась, что вообще-то странно при ее опыте. Но и мало ли спецов больших в своем деле, а с языком не в ладах… Могли перестраховаться, да. Могли, но в том и надобности не было. Зачем, за что ему это?

— И когда туда?

— Да хоть завтра, оттягивать не надо. Там, правда, своя очередь, но я позвоню хорошей знакомой моей. — И присела к столу, принялась черкать на отрывном листке. — Вот все координаты ее… прямо к ней сразу.

Он вышел на крыльцо, еще в коридорчике достав сигареты, — бросить сейчас же? Поздно, как видно, хотя так и так придется. И закурил, оглядывая все тот же, без малейших перемен, отрешенный до безразличия, во втором бабьем лете застрявший ненадолго мир, разве что солнце заметно просело к невысоким крышам. Как не было мальчишки, странного же, будто что прозревшего в нем с горячим, детским именно участием — уж не это ли? — и теперь затерявшегося насовсем в человеческой толчее вместе с мамкой молодой, с памятью о дядьке несуразном, на что-то еще рассчитывавшем…

Ветерок напрягся в ветвях осокоря, посыпало листвой, и один спланировал, косо вильнув, на бетонный приступок крыльца. Решка. Так оно и есть, решка.

35

Чем это было, на что похоже? Подкатывало временами нечто, сходное с тошнотой, — но не вытошнить было эту внутреннюю, то остро холодящую, то томящую безысходно пустоту, и никуда от нее не деться, кроме как в очередной сумбурный, но без нее, сон.

А и вся-то до сих пор прожитая жизнь не таким ли сном была — без нее, неизбежности? Без нее, куда-то мглистую даль старости отодвинутой?

Но и что-то иное случилось, он поначалу не мог определиться — что? И наконец замечать стал, как все окружающее, ничуть внешне не переменившись вроде бы, тем не менее сделалось иным. И теперь понимал это так, что сам стал другим, а вместе с ним и мир. А он таков, похоже, каков есть ты, твое отношение к нему здесь и сейчас, мироощущением именуемое. Он так же протеичен, неуследимо изменчив, как ты в сиюминутном мнении своем о нем. Протей, да, что почудится в нем, помнится, тем он и будет, то прекрасным, едва ль не божественным, то сатанински жестоким, по Мизгирю, — сам в себе оставаясь вовек непостигаемым как в первопричинах, так и в следствиях, неуловимым ни для мысли самой изощренной, ни для интуиции даже…

И вот он разом и, несмотря на сумятицу первую, внутренний разор твой, очень даже заметно почужал, несродным жизни твоей стал, будто отдалился на некую дистанцию не равнодушия даже, нет — враждебности глухой и непонятной… субъективщина? Наверное, так — но какая зримая, ощущаемая во всем, какая болезненная… Как отлучен уже почти, вытолкнут грубо, вычеркнут из жизни общей — и так жить?