Камен Калчев - Новые встречи Страница 29

Из Горкома он пошел представиться Аспаруху Беглишки. Тот был сдержан в разговоре, осторожно подбирал слова и приглядывался к Борису так, словно опасался внезапного нападения, Борис держался по-приятельски, дружелюбно, стараясь подчеркнуть, что предпочитает водить дружбу с людьми интеллигентными. Похвалился, что заработал кучу денег, завел было легковую машину «фольксваген», но потом продал — не захотелось возиться с такой таратайкой; а эти золотые часы — так себе, пустяковина, купил по случаю у одного иностранца, попавшего в затруднение.

Беглишки узнал обо всем, не расспрашивая и не прибегая к изворотливости.

Борис остался недоволен встречей. И уже собравшись уходить, откровенно заявил:

— Прямо тебе скажу, я рассчитываю на твою поддержку!

— Всегда в твоем распоряжении, — заверил Беглишки и, торопясь расстаться с ним, проводил до самой двери.

С мансарды Аспаруха Борис спустился к Виктории. Она встретила его в кокетливом пеньюаре. Борис, здороваясь, так стиснул ей руку, что она вскрикнула от боли. А Хаджи Ставри, супруг ее, принялся увиваться около Борки, вынюхивая, не разбогател ли тот. Нейлоновая рубашка и куртка на молнии не произвели на него особого впечатления.

— Банкнотики, банкнотики-то есть у тебя? — с ухмылкой допытывался старик. И Борис, фамильярно хлопая его по плечу, отвечал:

— И банкнотики имеются, дедушка Ставри! Все есть. — И опять заводил разговор о своем легковом автомобиле да о мотоциклах.

Выйдя от Виктории, Борис отправился было на улицу Героев Труда навестить стариков. Но, поразмыслив, отказался от этого посещения, таившего всякие неожиданности. Надо сперва переговорить по телефону, а там видно будет. Торопиться не следует, потому что от строптивого старика, присвоившего себе право быть совестью города, всего можно ожидать.

Борис зашел в Охотничий домик и оттуда позвонил. Впервые за три года он услышал голос своего дедушки. Как ни храбрился Борис, уверяя себя, что не боится деда, все же сердце у него заколотилось, когда он услышал в трубке знакомый голос.

Дед Еким кричал:

— Альо-о, альо-о! Кого вам надо?

— Мне нужен товарищ Балканов.

— Я у телефона.

— Ах, вот как? Здравствуй, дедушка! Борис тебя приветствует.

— Кто, кто?

— Здравствуй, говорю, здравствуй! Борис у телефона.

— А-а, Борис…

Наступила длинная пауза. Борис собрался с духом и сказал более уверенно:

— Хочу увидеться с тобой, дедушка.

— Что ж… Милости просим. Мы все там же, на прежнем месте.

— Меня скорее Валентина интересует, — наставительно заговорил Борис, позвякивая мелкими монетками в кармане брюк. — Я, конечно, очень занят, но все-таки это мой ребенок, и я должен о нем заботиться, верно? Родительский долг и прочее… Да, да. Я не хочу навязываться, но долг заставляет меня. Что, что ты сказал? Говори громче! Телефон, наверно, испорчен. Да, слышу, в детском саду. Все же надо было у меня спросить. Ну, конечно. Моего согласия. Бесспорно. Долг. Да, долг!.. Я так понимаю. Нет? Отлично! Если надо, я и с матерью встречусь. Почему бы и нет? Ребенок не должен страдать из-за родительских капризов.

Поняв, что из разговора со стариком мало толку, Борис решил на следующий день сходить на улицу Героев Труда и выяснить все как следует.

Было воскресенье, близилось время обеда. Борис побрился, надел новую рубаху и пошел. По дороге он зашел в кондитерскую у городских часов и купил несколько плиток шоколада для Вали. Мысль о ребенке, которого он еще не видел, волновала его все сильнее. Почему-то он представлял себе девочку с длинными кудрявыми волосами, с умным, мечтательным взглядом и грустной улыбкой — сама того не понимая, она тоскует по отцу… Валентина, должно быть, похожа на него, распевает песенки и танцует, будто бабочка, порхающая над цветником. Он уже видел, как подхватит дочку, поднимет высоко, расцелует в щечки и посадит ее к себе на колени.

В таком настроении он шел по улице Героев Труда, не подозревая, что «бабочка» в этот момент не дает свободно вздохнуть своей матери где-то в Сокольских лесах, куда Манчев увез их на неделю отдохнуть.

Борис прошел по вымощенной дорожке, поднялся по лесенке и постучал в дверь. Окно на кухне было открыто, но никого не было видно.

— Эй, есть кто-нибудь в доме? — крикнул он, раздражаясь на то, что звонок не работает. Кричи тут, словно почтальон какой-то.

На стук и крик из окна соседнего дома высунулась некая личность в пижаме и с любопытством уставилась на Бориса. Хотела, как видно, объяснить что-то гостю деда Екима, но по каким-то соображениям тут же юркнула обратно, будто лисица в нору. Это был Филипп Славков, Борис не заметил его. И продолжал кричать:

— Эй, люди! Есть тут кто-нибудь?

Но вот дверь медленно открылась, и на пороге появилась бабка Деша. Обеими руками старуха несла таз с помоями. Не ожидая в такую пору гостя, она очень напугалась. В растерянности уронила таз и, чтоб не облиться, метнулась назад.

— Ой, ой, что же я натворила! — запричитала бабка, узнав наконец внука. — Борис, Бориска! Ты ли это, внучек? Почему не предупредил… Шагай сюда да смотри не испачкайся!

— С каких уже пор стучусь, — хмуро заявил Борис, и, перешагнув через лужу, вошел в кухоньку. — Туга, что ли, на ухо стала?

— Плохо слышу, сынок, плохо. А как проводили Валю в детский сад, совсем оглохла.

Бабка кинулась ему на шею и стала обнимать. Хоть и не любил Борис стариковских нежностей, все же стерпел. Потом, усевшись на трехногом стульчике, поданном бабкой Дешей, спросил:

— А где дедушка?

— Разве я знаю? Каждое воскресенье уходит в парк на прогулку.

— Да, любит он прогулки… А ты как? Стиркой занялась?

— Стираю, внучек.

— Стирай, стирай, а он пускай прогуливается. Так оно и бывает, других мы осуждаем, а за собой грехов не признаем.

Бабка не расслышала, а если бы и расслышала, все равно не поняла бы смысла сказанного. Опустившись перед Борисом на корточки, она обняла его колени и заплакала. Не потому, что ей приходилось стирать в то время, как дед Еким разгуливал по парку, а потому, что Внук ее вернулся наконец живой и здоровый, празднично одетый, каким она его видела когда-то. Сбылись ее надежды увидеться с ним.

— Где же ты был, внучек? Где скитался? — причитала старушка, ладонью вытирая слезы. — Почему так долго не возвращался? Почему не давал о себе знать?

— Ладно, бабушка, ладно! Что было, то прошло. Надо смотреть вперед!

— Плохо я вижу, внучек, плохо слышу.

— Я другое имел в виду, говоря, что надо смотреть вперед.

— Не пойму я тебя, внучек.

Борис насупился. Злило его, что культурный разговор с бабушкой не клеился. Зря только время тратит. Он достал из кармана шоколадки и положил на стол.

— Это для Вали. Скажи ей, папка, мол, принес.

Увидев шоколад, бабка снова залилась слезами. Борис растерялся, не зная, что делать. Встал и начал нервно расхаживать взад и вперед. Потом прошел в спальню, где они жили с Яной. Многое вспомнилось ему, и стало горько от сознания, что молодость пошла прахом. Оглядывая комнату, он вдруг заметил фотографию Яны вместе с Валентиной. Яна сидела на стуле, а девочка стояла рядом. Обе были очень серьезны и задумчивы. Борис взял фотографию и подошел к окну, чтобы рассмотреть получше. Валя была в трикотажном костюмчике, полненькое круглое личико полумесяцем обрамляла вязаная шапочка. Борис не мог определить, на кого похожа дочка. Ему очень хоте" лось, чтоб у нее было сходство только с ним, но как ни вглядывался, он не мог найти в детском личике ни одной своей черты.

— Когда это они снимались? — недовольным тоном спросил Борис.

— Вале было тогда полтора годика.

— Что это за наряд? Разве нельзя было надеть платьице на ребенка?

Он бросил карточку на стол, но сейчас же снова взял. Глаз не мог отвести от ребячьей мордочки.

— Да, жизнь течет, — вздохнул он, вновь принимаясь расхаживать по комнате. Бабка, словно вестовой, следовала за ним по пятам и что-то говорила, но он ее не слушал.

— А другой карточки нет?

— Молодуха забрала с собой. Она, молодуха-то…

— Что молодуха?

Бабка смутилась и посмотрела на него виновато.

— В чем дело? — с любопытством повторил Борис.

— Вроде бы надумала что-то. Поймешь нешто?

— Что?

— Да говорят люди.

— Ну, что говорят-то? Замуж выходит?

— Разное толкуют… Откуда мне знать.

— Велика важность! — махнул рукой Борис, шаря взглядом по стенам. — А эта фотография, она все еще тут? Я ее заберу.

Он встал на стул И снял со стены портрет матери. С рамки и со стекла посыпалась пыль. Обидно ему стало и больно, словно он услышал голос матери, погребенной в пыли забвения. У него задрожали руки, в сухом блеске его глаз, будто в зеркале, отразилось и затрепетало, как далекое сияние, воспоминание о матери, которое исчезло было из сердца Бориса на целые годы. Он представил ее себе молодой, красивой, печальной и строгой, готовой простить сыну все. И ему стало еще мучительней и горше от того, что красивое лицо на портрете потемнело от пыли и паутинок. Вспомнилось, с какой сыновней заботой заказывал он когда-то рамку для портрета, как выбирал образец, дожидался, пока в магазине застеклили ее, прикрепили колечко, чтоб удобнее было вешать… Вспомнилось и то, как, придя домой, он написал чернилами на оборотной стороне (чтоб все знали и не забывали), что портрет этот — его собственность. Тогда он долго ломал голову над тем, где его повесить. Сперва поместил на стенке между двух окон, а через несколько дней укрепил над шкафчиком. И наконец — у себя над кроватью, чтоб постоянно чувствовать ее рядом. Но прошло немного времени, и в головокружительном вихре забот он забыл о портрете, будто его никогда и не было в комнате, не существовало совсем. Серой, противной пылью запорошило и легенду, и любовь… Как горько, как тяжело сознавать это!