Олег Рой - Капкан супружеской свободы Страница 29

Узкие губы Сергея растянулись в нехорошей усмешке. Все так же покашливая мелким, чахоточным кашлем, он проговорил, глядя в сторону:

— Одними дезертирами тут, надоть быть, уже не обойдется. Тут дело новое, Николай Иванович. Указания свыше.

Муж молчал. Он откинул со лба тяжелую, мокрую прядь волос, тщательно скомкал депешу и присел рядом со спящей Асей.

— Так что? — снова подал голос Вареничев. — Священника-то местного будем искать али как?

— А? — медленно, почти заторможенно поднял на него глаза Николай. — Да, да… Нет, погоди. Поговорим потом. Сейчас иди к себе.

— Я же говорю, приказ серьезный, — с непонятной для меня настойчивостью продолжал напирать на мужа боец. — Видите, в бумаге сказано: «Всем!» и «Срочно!». Так что надо бы прямо сейчас за дело взяться.

— Да иди ты!.. — Голос мужа сорвался на крик, и я вздрогнула от неожиданности. Ася проснулась, заплакала, я схватила ее на руки. Николай виновато оглянулся на нас и уже спокойнее повторил: — Пока ничего не надо, товарищ. У нас еще будет время выполнить приказ. Пожалуйста, возвращайтесь к себе.

Вареничев постоял молча еще с минуту, потом бросил на меня неодобрительный взгляд и с тихой, затаенной угрозой проговорил: «Ну, глядите, товарищ комиссар. Потом да потом… как бы поздно не было, право слово». Затем его грубые, размеренные шаги вновь прозвучали в тишине, и мы остались одни.

Мне отчего-то страшно и жалко было смотреть на Николая. Закушенные губы, потемневшие глаза, усталое, потрескавшееся лицо… Мне казалось, он напрочь забыл, где находится и что должен сейчас делать. И, когда я окликнула его, он встрепенулся с таким же испугом и нервным движением лица, как я несколько минут назад от его нежданного крика.

— Так мне пойти с тобой, Коля?

— Нет, — сквозь зубы проговорил он. — Теперь не надо.

— Но ты просил, настаивал, говорил, это важно, чтобы люди видели нас вместе.

Муж усмехнулся:

— Как не вовремя ты решила проявить женскую кротость и послушание, Наташа. А впрочем?… Если ты уверена, что выдержишь…

Я потянулась за полушубком и цветным, теплым своим платком, но он отвел мою руку и глубоко заглянул мне в глаза своим запавшим, тяжелым взглядом.

— Не надо, — сказал тихо. — Ничего пока не надо. Еще успеешь.

И вышел. Плохо понимая, что происходит, я потянулась за скомканным листом, сиротливо валявшимся возле ножки роскошного кованого столика у окна вагона. Расправила депешу, прочитала… И поняла лишь одно: стрелять, стрелять, стрелять. Красным террором революция должна ответить на бесчинства белых. Дезертиров и колеблющихся — в расход за то, что помогают Деникину. Богатых помещиков — за то, что слишком хорошо жили в былые времена и пили народную кровь. Священнослужителей — за то, что обманывают людей, проповедуя Бога, которого нет. Всех — в расход! За все, за все…

Николай любит меня, я знаю. Все еще любит. По-своему, как может. И потому старается пока еще уберечь. Не хочет, чтоб я видела это. Но разве это теперь возможно остановить? Разве так не будет теперь всегда? И разве не ради этого мы делали свою революцию? Новая правда, новые люди, новая Россия. И нет места ни жалости, ни милосердию.

О, Господи милостивый, прости меня. И Николая тоже. Всех нас, Господи, — прости, прости, прости…

— Простите… Алексей Михайлович, простите, можно убрать вашу палату?

Соколовский поднял голову, изумляясь тому, что слово, стучавшее в его голове, прозвучало вслух, и тут же сощурился от яркого света — нянечка включила в комнате электричество. Ничего не говоря, он кивнул ей, и она приняла этот жест за разрешение, хотя на самом деле это было обычное приветствие.

— А вы даже не выходили сегодня на улицу, — с легким неодобрением, хотя и предельно вежливо заметила женщина, ловко орудуя тряпкой по полу. — На процедурах не были, про ужин забыли… Сидите в темноте, как сыч какой, право слово!

Он бессмысленно кивнул ей во второй раз, поднял упавший с колен дневник и, не найдя сдутой странички, на которой остановился, вздохнул и вернулся к началу записей…

10 июля 1915 года

Сегодня потрясающий день. Мне решительно все удается и все складывается так, как я и мечтала… Впрочем, по порядку.

Отец привез из города хорошие новости. Мама чувствует себя лучше и утром спустилась к завтраку, сама разливала чай. Так приятно снова было видеть ее здоровой, на ногах и слушать милый, привычно-заботливый голос!

Но это не все. Главное в том, что с самого рассвета, с раннего моего пробуждения меня преследовало какое-то доброе, нежное предчувствие, уверенное ожидание радости и счастья. Я даже не сразу сообразила, откуда это чувство. А потом, вспомнив, чуть не закричала вслух, и старая нянька Панкратьевна замахала на меня рукой, испугавшись моих прыжков и неожиданных балетных па перед зеркалом. Даже перекрестила меня мелко-мелко, прошептав что-то вроде: «К барышне-то нашей родимчик привязался!..» Глупая! Просто вечером к нам приедет Николай. Вот и вся радость, и вся разгадка…

Сколько же мы с ним не виделись? Ровно пять месяцев и четыре дня. С самых моих именин, с того вечера, когда, провожая разъезжавшихся гостей и выйдя за ними в прихожую (он замешкался, задержался у выхода, и мне даже показалось — нарочно, будто хотел хоть мгновенье побыть со мной наедине), я подошла к нему близко, как никогда, а он вдруг схватил меня, крепко сжал в объятиях и прижался к губам… От неожиданности я даже потеряла дар речи, а когда опомнилась, его уже и след простыл, только хлопнула дверь.

Мне отчего-то и странно, и сладко вспоминать его неловкое бегство. И хочется быть одной, чтоб никто не мешал и не крестил меня ни с того ни с сего, если вдруг я закружусь, запою или просто подпрыгну от радости. А танцевать и прыгать, честно говоря, так и тянет… Вот я и ушла после завтрака в сад, с книжкой — новым романом Кнута Гамсуна, который отец привез мне сегодня. Сидела в беседке, пыталась читать, а видела глаза Николая, лицо Николая, точеный поворот его головы и слышала горячие, страстные его речи. Нет, он не пустышка, как другие юнцы в его возрасте! И, кажется, я действительно ему нравлюсь…

Потом я ушла из беседки прочь, к реке, на опушку леса. Устроилась у свежескошенной копны, закинула руки за голову, — мне было так хорошо мечтать и не хотелось думать, страдать, стареть!.. Казалось, это июльское небо, моя молодость и чувства в душе будут вечными.

Полдень был жарким. Пчелы кружили над медвяным покосом, бархатный черно-золотой шмель уселся совсем рядом, и травинка прогнулась под его великолепной тяжестью. Глаза мои закрывались сами собой, я, кажется, уже почти засыпала и так замечталась, что вздрогнула, услышав насмешливое:

— Вот ты где? Родители тебя обыскались. Давно пора обедать, а тебя нет как нет. Погодите, говорю, сейчас приведу нашу спящую красавицу…

Брат стоял передо мной — такой родной, весь знакомый до последней мельчайшей черточки, с озорными глазами и чертовски обаятельной улыбкой. Немудрено, что перед ним не может устоять ни одна знакомая барышня! Я знаю, что и моей любимой подружке, Анечке Лопухиной, брат нравится всерьез, нешуточно. Но, похоже, его самого это волнует совсем мало: он лишь отшучивается на все наши намеки и не торопится открывать свое сердце, которое, судя по всему, уже занято.

— Я решил, что ты здесь, на своей опушке. Наверное, думаю, сбежала от всех родственных излияний и совместных деревенских радостей.

— Откуда такое пренебрежение к излияниям и радостям? — Мне было весело шутить с ним, поддевать его и улыбаться. — Только не вздумай сказать, что ты успел пресытиться нашим обществом и торопишься к своим пробиркам и опытам.

— К пробиркам не тороплюсь, — согласился брат. — Но вообще по городу уже скучаю. Ты же знаешь, это не для меня: долгие дни, похожие один на другой, неспешные беседы за самоваром…

— И бесконечные мамины расспросы, когда же ты наконец женишься? А и правда, Митя, когда?

— О нет, хоть ты не начинай ту же песню! — шутливо взмолился брат и, помогая мне подняться, бережно отряхнул мое платье и подобрал с земли книгу. Взглянув на обложку, иронично присвистнул и хотел, видно, отпустить какую-то шпильку, но сдержался, пробормотав только: «Разумеется, что еще могут читать в наше смутное время просвещенные барышни…»

Мы стояли с ним рядом; солнце било в его глаза и плясало в них расплавленными огненными чертиками. Любимые наши подмосковные Сокольники, старый дом у реки, сад, заросший малиной и яблонями, зеленые луга и пашни!.. Есть ли хоть что-нибудь лучше на свете? Если и скажут, что есть, не поверю. И сколько бы ни прожила я на свете, думаю, что вспомню этот день, даже если умирать буду совсем старенькой и почти потерявшей рассудок… Я и сама не знаю, откуда взялось вдруг в душе в этот солнечный день предощущение близких перемен, ожидание новых свершений, — только оно появилось во мне, и я совсем не испугалась, потому что, где бы я ни была, рядом со мной конечно же будет Николай. И вот — странное дело! — я подняла вверх руки, закалывая рассыпавшиеся волосы, потом развела их широко-широко, точно хотела захватить в объятия наши Сокольники, и пробормотала неожиданно для себя самой: