Владимир Чивилихин - Память (Книга первая) Страница 29

Сижу за столом. Отдаленно шумит Москва. Рассматриваю автографы декабристов, подаренные мне Марией Михайловной Богдановой. Не подлинники, конечно, а фотокопии, но все равно неизъяснимое волнение охватывает меня. «Бестужевъ-Рюминъ, подъпорутчикъ», «Маиоръ Спиридовъ», «прапорщикъ Бечасновъ», «Николай Мозгалевский»… Последнее факсимиле уже из Сибири и потому без воинского чина.

Нет, у Николая Мозгалевского не нашли ни вольнолюбивых стихов, ни других декабристских документов. В Петербург он был доставлен только 21 февраля 1826 года, когда уже заканчивались повальные аресты и полным ходом шло следствие. Если и были у него какие-нибудь компрометирующие бумаги, то он, вероятно, успел их уничтожить еще в январе — после разгрома восстания Черниговского полка и первых арестов…

Ищу любое сведение о Николае Мозгалевском. Снова читаю исследования о Славянском союзе, нет-нет да звоню или заезжаю к Марии Михайловне Богдановой, которая вспоминает для меня рассказы внуков декабристов и семейные предания, просматриваю, документы Военно-исторического архива в Лефортове, где хранится около пяти тысяч декабристских дел. И снова мемуары декабристов, воспоминания о них, научные исследования и беллетризованные биографии, опять следственные дела. На Большую Пироговскую приезжаю к открытию архива Октябрьской революции, вхожу первым и ухожу последним, когда в зале гасят свет. Тут хорошо — тихо, улицы не слышно, на столах под чехлами светят лампы фильмоскопов, сидят люди, шуршат ветхими бумагами, пишут в тетрадки и карточки всяк свое…

Вот Михаил Спиридов пытается в письме к царю выгородить, спасти молодых офицеров-«славян»: «…Но обратите Ваше императорское величество великодушный взгляд на членов этого круга, в котором я находился; в оном поручики Громницкий, Лисовский, подпоручики Мозган, Фролов, Мозгалевский; прапорщик Шимков, портупей Шеколла совершенно в действиях неучастники, они не знали ни настоящей цели, не читав листов Конституции, а были в обществе по товариществу».

Благородная, но довольно наивная попытка! С самого начала для меня было совершенно бесспорным, что Николаю Мозгалевскому прежде всего стали известны «Правила Общества соединенных славян», — как мог человек вступить в общество, не зная, куда и зачем он вступает? Кроме того, он наверняка знал и «Славянскую клятву». Дело в том, что, вступая в общество, «славяне» произносили свою клятву в торжественной обстановке, при обнаженном оружии. Представляю себе этот романтический ритуал. Горят свечи, скрещены сабли товарищей. Молодой офицер Николай Мозгалевский входит в круг, обнажает свой клинок и с тихим звоном опускает его на оружие друзей. Текст клятвы сформулирован ясно, просто, возвышенно, и его произносят наизусть: «С мечом в руках достигну цели нами назначенной. Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий, — пройду и посвящу последний вздох свободе и братскому союзу благородных славян»…

Однако майор Спиридов говорит о Конституции, не расшифровывая, что это такое: очевидно, и ему, и следствию было ясно, о чем идет речь. А речь шла о «Русской правде» — главном программном документе декабристов, составленном Павлом Пестелем. Этот труд был вершиной политической мысли того времени, отражавший передовые демократические взгляды русских революционеров. Сохранности «Русской правды» придавалось огромное значение. Уже находившийся под арестом Пестель сказал навестившему его Сергею Волконскому: «Будь спокоен, я ни в чем не сознаюсь, хотя бы в кусочки меня изорвали — спасайте только „Русскую правду“.

Ее закопали в приметном месте и когда во время следствия достали, то выяснилось, что она не завершена. Позже историки по сохранившимся первым главам, показаниям Пестеля и других Декабристов восстановили ее принципиальные положения, но этого никогда бы с такой полнотой сделать не удалось, если б не одно редчайшее историческое обстоятельство — нашелся краткий конспект «Русской правды». Помню, меня буквально поставила в тупик исключительная случайность этой драгоценной находки. В самом деле, сотни людей состояли членами разных декабристских обществ, тысячи были причастны к ним по родству или товариществу, большинство их — вельможи, сановники, высшие офицеры, литераторы, историки — имели дома, имения, библиотеки, секретные шкафы и сейфы для хранения самых ценных бумаг. А вот краткое изложение радикальнейшего политического документа той эпохи дошло до потомков в единственном экземпляре, найденном на квартире бедного прапорщика-«славянина» Ивана Шимкова и сохранившемся в его следственном деле. Причем этот документ, называемый «Государственным заветом», как мы сейчас убедимся, размножался, и на руках у Шимкова одновременно оказалось даже два его экземпляра!

И вот я читаю один из ответов Ивана Шимкова, двадцатидвухлетнего прапорщика, учившегося до армии в Харьковском университете: «Государственный завет» получен мною от майора Спиридова, оный дан мне по незнанию, что от подпоручика Борисова я прежде всего имел уже таковой, мною же не было посмотрено на первых порах, что в данной бумаге заключалось, и так как прежний довольно неразборчиво написан, то и был изорван, а сей оставлен». Но давал ли Шимков кому-нибудь читать этот документ? Да! «Найденный у меня „Завет“ писан Борисова рукою, даван был мною читать п о д п о р у ч и к у М а з галевском у…».

Последние два слова выделил не я — они подчеркнуты карандашом в следственном деле. А комментарий специалистов выглядит так: «Особый интерес в Комитете Шимков вызвал тем, что в его бумагах обнаружились „Конституция Государственный завет“, переписанные стихи А. С. Пушкина и какое-то прозаическое произведение… В своих письменных ответах на вопросы Шимков не скрыл, что „Конституция Государственный завет“ была составлена П. И. Борисовым 2-м, читал этот конституционный проект один Н. О. Мозгалевский и т. п.». Итак, было документальное подтверждение, что Николай Мозгалевский познакомился и с главным политическим манифестом декабристов, проектом нового, республиканского устройства России.

Это заключение для меня стало особенно ценным, потому что в мой блокнот была выписана давняя характеристика Николая Мозгалевского, принадлежащая М. В. Нечкиной: «Недалекий малый, налуганный следствием Мозгалевский так до конца и не понял ни цели тайного общества, ни серьезности дела». Но за что же тогда, простите, вечная ссылка? И мне, неспециалисту, хотелось быть предельно объективным, скрупулезно точным, вооруженным всеми доступными документами — речь шла о репутации одного из ста двадцати сосланных в Сибирь декабристов, значит, об истории, в которой нам нужна одна правда, более; ничего. Какой бы ни была эта правда, только установив ее, история приобретает истинную ценность…

Мне ничего не удалось найти о детстве декабриста и какие-либо подробности о его родителях — нежинские архивы погибли в последнюю войну, в черниговских не нашлось ни бумажки. Воспитанный матерью-француженкой юноша, очевидно, все же не был столь «недалеким малым», если сохранившиеся документы 1-го Кадетского корпуса, где учился Николай Мозгалевский, свидетельствуют, что он состоял в списке лучших воспитанников «по общим наукам и по строевым занятиям». А однажды начальник корпуса даже поручил ему приветствовать на французском языке Александра I, соизволившего посетить корпус, и «за это кадет Н. Мозгалевский удостоился высочайшей, благодарности». Только ни в каком сне, конечно, не мог увидеть юный кадет, что пройдет совсем немного времени и он предстанет пред грозными очами следующего царя уже в качестве государственного преступника…

Каков он был из себя, этот молодой офицер? Вот словесный портрет Николая Мозгалевского, набросанный жандармом после его ареста: «Телосложения стройного, рост выше среднего, глаза черные, волосы черные, кучерявые, лицо смуглое, чистое, нос прямой, на левой руке, пониже локтя — шрам от сабельного удара, тут же — родимое пятно, величиной с горошину». И есть свидетельства, что декабрист, удостоенный недоброй характеристики спустя сто лет после главных событий в его жизни, был очень порядочным и гуманным человеком. И не только из-за доброго характера и хорошего воспитания своего, но и, очевидно, в силу нравственно-идейных принципов, исповедуемых «славянами». В царской армии тех лет процветали дикий мордобой, фельдфебельское сквернословие, бесконтрольное и безнаказанное унижение солдат. Один из рядовых 3-й мушкетерской роты, командиром которой был до ареста Николай Мозгалевский, рассказывает на допросе простыми солдатскими словами: «Подпоручик Мозгалевский запрещал фельдфебелю бить солдат, он говорил, что это зазорно для воина русского, как и для всякого человека. Сам подпоручик никогда никого даже пальцем не тронул, не ругал, а старался понятно объяснить, фельдфебелю и солдатам приказывал не сквернословить, не лаяться друг с дружкой». Но, быть может, это лишь частное мнение одиночки, вызванное желанием хоть чем-то помочь любимому офицеру, попавшему в такую беду. Специальный военный следователь, адъютант главного штаба 1-й армии Сотников, посланный в Саратовский полк для сбора сведений о декабристах, сообщал верховному суду, что «о подпоручике Мозгалевском… солдаты сожалеют и говорят, что он для них был весьма добр» (М. В. Нечкина. «Общество соединенных славян». М. —Л., 1927, стр. 116).