Мо Янь - Устал рождаться и умирать Страница 3

Ворота моего дома были приоткрыты, и я увидел во дворе множество людей. Неужели они знали о моём возвращении?

— Спасибо, братцы, что проводили! — обратился я к спутникам.

На их лицах играли хитрые улыбочки, и не успел я поразмыслить, что эти улыбочки означают, как меня схватили за руки и швырнули вперёд. В глазах потемнело, казалось, я тону. И тут прозвенел радостный человеческий возглас:

— Родился!

Я разлепил глаза. Весь в какой-то липкой жидкости, лежу между ног ослицы. Силы небесные! Кто бы мог подумать, что я, Симэнь Нао, воспитанный и образованный, достойный деревенский шэньши,[23] стану ослёнком с белыми копытами и нежными губами!

ГЛАВА 2

Добродетельный Симэнь Нао спасает Лань Ляня. Бай Инчунь окружает заботой осиротевшего ослика

У зада ослицы с сияющим лицом стоял не кто иной, как мой батрак Лань Лянь. Я помнил его худосочным юношей, а тут — гляди-ка! За каких-то два года после моей смерти вымахал в дюжего молодца.

Я подобрал его ещё ребёнком в снегу перед храмом Гуань-ди.[24] Закутанный в какую-то дерюгу, босой, закоченевший, лицо багрово-синее от холода, на голове колтун. Мой отец тогда только покинул этот мир, а мать ещё была жива-здорова. Отец передал мне латунный ключ от сундука из камфорного дерева, где хранились купчие на шестьдесят му[25] нашей земли, а также золото, серебро и другие семейные ценности. Мне в то время только что исполнилось двадцать четыре года, и я недавно взял в жёны вторую дочь из семьи Бай Ляньюань, самой богатой в Баймачжэне. В детстве[26] жену звали Синъэр — Абрикос, взрослого имени не было, и когда она пришла в наш дом, её стали называть просто Симэнь Бай. Воспитанная в богатой семье, урождённая Бай была девица грамотная. Хрупкая, грудки словно груши, и ниже пояса изящная, в постельных делах у нас с ней сладилось. Всё бы хорошо, да вот без детей жили.

Я тогда был, как говорится, молод годами да успешен делами. Урожай из года в год собирали обильный, арендаторы платили за землю без задержек, амбары и хранилища ломились от зерна. Плодилась скотина, наша чёрная кобыла аж двух жеребят принесла. Чудеса, да и только! Рассказывать о таком рассказывают, но мало кто видел. Желающие посмотреть на нашу двойню валом валили, без умолку сыпались льстивые восхваления. Наша семья угощала односельчан жасминовым чаем и сигаретами. Одну пачку стащил деревенский шалопай Хуан Тун, и его привели ко мне за ухо. У этого желтокожего негодника с соломенными волосами желтоватые глазки так и стреляли по сторонам, будто одни гнусные проделки на уме. Я махнул рукой на его выходку и отпустил с миром, да ещё чаю дал для отца. Отец его, Хуан Тяньфа, человек честный и нрава доброго, мастер готовить вкусный доуфу,[27] был у меня одним из арендаторов и обрабатывал пять му плодородной земли у реки. Кто бы мог подумать, что у него такой никчёмный сынок вырастет! Через какое-то время Хуан Тяньфа прислал пару корзин солёного доуфу, такого плотного, что хоть на крюк безмена вешай, да ещё две корзины извинений наговорил. А я велел жене поднести ему два чи зелёного сукна, чтобы сшил пару тапок на новый год. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун! Столько лет мы с твоим батюшкой жили душа в душу, а ты меня из берданы порешил. Понятное дело, тебе приказали, но что тебе стоило в грудь пальнуть, чтобы голова целой осталась! Скотина ты неблагодарная!

Я, Симэнь Нао, — человек благороднейший и щедрейший, все меня уважали и благоговели передо мной. Время, когда я принял на себя дела, было лихое, приходилось приспосабливаться и к партизанам, и к «крысам желтопузым».[28] Тем не менее за несколько лет хозяйство выросло и поднялось в цене, я приобрёл ещё сто му прекрасной земли, скотины прибавилось — с четырёх до восьми голов, появилась новая коляска на резиновых шинах, батраков стало не двое, а четверо, служанок — не одна, а две, да ещё две пожилые женщины стряпали. Вот так обстояли дела, когда я нашёл перед храмом и принёс домой замёрзшего и еле дышавшего Лань Ляня. В то утро я поднялся рано и отправился собирать навоз. Вы не поверите — самый зажиточный хозяин в Гаоми, я трудился не покладая рук. В третьем месяце за сохой ходил, в четвёртом сеял, в пятом пшеницу жал, в шестом сажал бахчевые, в седьмом обрабатывал мотыгой бобы, в восьмом убирал коноплю, в девятом — зерно, а в десятом перепахивал поля. Даже в самый холод двенадцатого месяца не валялся на тёплой лежанке, а вставал с рассветом, взваливал на плечо корзину и шёл собирать собачье дерьмо. В деревне ещё шут или, что вставал я слишком рано и в темноте вместо собачьих катышков набирал камешков. Ерунда, конечно, нюх у меня отменный, собачье дерьмо издалека чую. Если к собачьим делам относиться безразлично, доброго хозяина не выйдет.

В тот день был сильный снегопад, и всё вокруг — дома, деревья, дорогу — покрыла сплошная белая пелена. Собаки попрятались, и подбирать было нечего. Но я всё равно вышел прогуляться по снежку. На улице свежо, ветерок задувает, а вокруг в сумраке столько всего загадочного и странного! Когда ещё увидишь такое, как не в этот ранний час? Я сворачивал с одной улочки на другую и наконец забрался на земляной вал вокруг деревни — посмотреть, как алеет белая полоска горизонта на востоке, как играют сполохи зари, как потом красным колесом выкатывается солнечный диск и в отражённом от снега багровом зареве всё вокруг превращается в сказочный хрустальный мир… Ребёнка перед храмом Гуань-ди почти занесло снегом. Сначала я подумал, что он мёртв, и решил уже потратиться на гробик из тонких досок, чтобы не оставлять тельце одичавшим псам. За год до того перед местным храмом замёрз босой бродяга. Посинел весь, а штаны торчком — все вокруг просто покатывались со смеху. Об этом случае писал твой сумасбродный приятель Мо Янь в рассказе «Мертвец лежит, уд вверх глядит». Подзаборника с торчащим, как копьё, инструментом похоронили на мои деньги — зарыли на старом кладбище к западу от деревни. Значение таких добрых дел огромно — побольше чем ставить памятники и составлять жизнеописания. Ну так вот, опустил я корзину на землю, потормошил ребятёнка, пощупал грудь — тёплая, значит, живой. Скинул свой стёганый халат, завернул мальца и, обхватав закоченевшее тельце, зашагал к дому, навстречу солнцу. К тому времени свет зари уже залил небо и землю, народ выходил из ворот убирать снег, и многие видели мой, Симэнь Нао, добродетельный поступок. Да за одно это меня не должны были расстреливать! И ты, владыка преисподней, лишь за это не должен был возвращать меня в мир сей ослом! Как говорится, спасти жизнь человеку важнее, чем возвести семиярусную пагоду, и я, Симэнь Нао, спас человеческую жизнь, это сущая правда. Да если бы одну! Как-то весной в неурожайный год я продал двадцать даней[29] гаоляна по самой низкой цене, освободил крестьян от арендной платы, и многие благодаря этому выжили! А самому до каких пределов скорби пришлось пасть! О земля и небо, о люди и небожители, где справедливость? Где честь и совесть? Никогда не смирюсь, в голове это всё не укладывается!

Принёс я мальца домой, положил на тёплый кан[30] в каморке для батраков и собрался было развести огонь. Но умудрённый жизнью десятник Лао Чжан отсоветовал: «Нипочём не делай этого, хозяин. Мороженую капусту и редьку потихоньку оттаивать надо. У огня она тут же осклизлой гнилушкой станет». А ведь и правда, дело говорит. И я оставил мальца оттаивать на кане. Домашним велел подогреть чашку сладкой имбирной настойки и влил найдёнышу в рот, раздвинув зубы палочками для еды. Когда настойка достигла желудка, он начал постанывать. Вот так я и не дал ему помереть. Потом велел почтенному Чжану побрить ему голову, чтобы от колтуна избавиться, а заодно и от вшей. Помыли, одели во всё чистое, и я повёл его показать своей матери. Мальчишка смышлёный оказался, бухнулся перед ней на колени да как завопит: «Бабушка!» Понравился матушке необычайно, она даже забормотала свои «амитофо»,[31] а потом поинтересовалась, из какого храма этот маленький монашек. Спросила, сколько ему лет, но он помотал головой и сказал, что не знает. На вопрос, откуда он, заявил, что тоже не знает, а когда спросили о семье, ещё яростнее замотал головой — будто барабанчик бродячего торговца. Так этот малец — чисто учёная обезьянка, что лазает по шесту, — и остался в моём доме. Меня он величал приёмным отцом, а урождённую Бай — приёмной матерью. Но у меня все должны работать — приёмный ты сын или нет. И сам я работал, хоть и хозяин. «Кто не работает, тот не ест» — так потом стали говорить, но повелось это ещё с незапамятных времён. Имени у парнишки не было, но на лице слева красовалось синее родимое пятно величиной с ладонь — вот я и сказал, что буду звать его Лань Лянь, то есть Синий Лик, а Лань будет его фамилией. «Приёмный батюшка, — заявил он, — хочу носить фамилию такую же, как у тебя, — Симэнь, а имя пусть будет Ланьлянь — Симэнь Ланьлянь». — «Нет, не пойдёт, — ответил я. — Не всякий эту фамилию носить может. Вот будешь хорошо трудиться, проработаешь лет двадцать, а там поглядим». Поначалу малыш помогал десятнику ходить за лошадьми и ослами — эх, владыка ада, это надо иметь такую чёрную душонку, чтобы заставить меня переродиться ослом! — потом стал выполнять работу и посерьёзнее. Руки-ноги проворные, соображает быстро, на выдумки хитёр — и с лихвой восполнял недостаток физической силы, даром что кожа да кости. А теперь гляди-ка — широкоплечий, руки сильные, настоящий мужчина.