Паскаль Брюкнер - Парадокс любви Страница 3

В 1960-е годы, когда были заново открыты эти авторы (а также прозрения некоторых милленаристских сект), сексу придают демонстративность, утверждая его мессианский статус: ни больше ни меньше как загадка человечества — вот что находит в нем смутное выражение. Буйство Эроса — не просто разгул бесстыдства, в котором обвиняли его ханжи: оно соответствует «восстанию души», как отметил еще в 1961 году выдающийся историк Дени де Ружмон. Речь идет о воссоздании Рая с помощью самих инструментов падения, о сотворении новой Евы, нового Адама. Мы наконец выскажем внятно и четко то, о чем наши предки говорили, мямля и запинаясь; лучшие из них были предтечами, теперь мы вступаем в Царствие, в совершеннолетие человечества. Срам человека будет его славой и оружием. Эрекция — это восстание, охваченная смятением плоть свергает диктат установленного порядка, желание глубоко нравственно. Нет никакой необходимости апеллировать к старому фрейдовскому понятию сублимации, инстинкты возвышенны сами по себе, в них заключена полнота человеческого удела. Корнем зла было побуждение — значит, мы станем добрыми, занимаясь любовью. Коитус — одновременно бунт против общества и осуществление природы человека. Решимость пророков освобождения добраться до самого истока чувствительности объясняет и их экзальтацию, и воинственный тон.

Эпоха оживила подозрение, пробудившееся уже в век Просвещения: любовь — лишь маска желания, ложь, которой тешат себя люди, прикрывая собственную похоть. «Любви не существует, — сказал ранее Роберт Музиль, — сексуальность и товарищество — это все, что осталось». «Подлое стремление быть любимым» разоблачали, в свою очередь, Делёз и Гваттари. Чувство, посаженное на скамью подсудимых, будет оправдано желанием при условии, что оно откажется от своего превосходства, довольствуясь эпизодической ролью в новом сценарии, который пишется сейчас. Итак, долой формулу давнего прошлого «я тебя люблю» — пусть ее заменит единственно настоящая: «я тебя хочу». Нагой человек воздает хвалу самому себе, своему драгоценнейшему достоянию — телу, единственной реалии правильно понятого материализма. Поскольку подавление вызывает неврозы и патологии, вольности не может быть слишком много. В какие бы крайности ни впадали дети Мая 1968 года — все лучше, чем омерзительный родительский «голодный паек». Отсюда терпимость тех лет к любым проявлениям влечения, не исключая инцеста и педофилии, и убеждение, что дети тоже имеют право выражать свою сексуальность, пусть даже в отношениях со взрослыми. За словом мира из уст младенцев скрывались практики, далекие от младенческой невинности. Предполагалось единым духом освободить любовь из-под домашнего ареста и перестроить семью, воспитание. Того, кто находил очарование в старых обычаях, обвиняли в предательстве. Не допускалось никаких сомнений: наша эпоха открыла спасение от сердечных мук, а попутно и от социальных бед.

1960–1970-е годы были нравоучительной революцией, подобно либертинским романам XVIII века с их дидактикой: все разновидности эротизма, извращения трансформировались здесь в революционные идеи, направленные против установленного порядка. Еще слишком недооценены едва ли не религиозные притязания тех лет: убрать со сцены современности жалкую комедию сантиментов, навязанную нам литературой от Расина до Пруста, и заодно положить почин небывалому приключению. В связи с Парижской коммуной и Маем 1968-го Мальро говорил о «бешеном идиллизме», желании примирить между собой всех людей, пусть даже ценой насилия. Действительно, после тех дней мы пришли к «политической системе в целом» и усвоили комичную привычку (она жива поныне) проводить границу между правыми и левыми в спальне: позиции миссионера и шлюхи, должно быть, справа, а слева — содомия и PACS[10]. Кредо этого периода, убежденного в своем превосходстве: трагедий не бывает, есть лишь плохие социальные конструкции (в идеологическом конструктивизме и заключается сама благая весть западной мысли, сегодня об этом свидетельствует гендерная теория). 1960–1970-е — это культ духовности Эроса: он прекрасен, с чем все обязаны соглашаться, как только его перестают душить цензура, кюре, политические комиссары и буржуазия; это воспевание «экономики либидо» (Жан-Франсуа Лиотар), «машин желания» (Делёз, Гваттари), в которых каждый ищет свою истину. Все переворачивается с ног на голову: сексуальное наслаждение из подозрительного превращается в принудительное, а тот, кто уклоняется, навлекает на себя подозрение в том, что он серьезно болен. Вместо старых запретов утверждается новый террор — террор оргазма[11]. Для древних Эрос был богом; по мнению провозвестников нового мира, он должен сделать богов из нас.

Правда, есть все же повод поубавить энтузиазма: беспристрастное чтение маркиза де Сада, в те годы наконец опубликованного без купюр, могло бы остудить пыл наших зелотов — этот падший аристократ, развратник-рецидивист, за период от Старого режима до Империи отсидевший 27 лет жизни в тюрьме, во всех своих романах неустанно показывает, что отпущенное на свободу желание неизбежно склоняет людей к произволу, грубости, массовым преступлениям. На самом деле Сад — черный жупел на знамени Просвещения — шокирует не алчной похотливостью, а пессимизмом, с присущим ему затаенным коварством подтверждая то, что всегда говорила религия, а именно: секс далеко не безобиден и прямо ведет к жестокости. «Нет мужчины, который не хочет быть деспотом, когда он возбужден», — замечает один из персонажей «Философии в будуаре». Только он мог бы понять лозунг «наслаждаться без помех» так, как следует его понимать: наслаждаться вплоть до уничтожения другого. Именно благодаря Саду секс стал в Европе законодателем, соединив эротическую вседозволенность с политической анархией, только в его случае это законодательство служит сильным, чтобы подавлять слабых и распоряжаться ими, как заблагорассудится, вплоть до истребления. Растворяясь в эйфории, эпоха (за исключением разве что Батая или Бланшо) прочла «божественного маркиза» с наивным умилением и объявила его искусным мастером аранжировки барочных синтагм и изощренным предшественником патлатых ангелов кротости, трахающихся в дыму марихуаны под вибрирующие звуки кайфовой музыки.

3. Хитрость доводов чувства

Мы — озадаченные наследники этих традиций, которым столь многим обязаны. Без этих пионеров, возвышенных безумцев, заплативших за свою дерзость тюрьмой, сумасшедшим домом, изгнанием, мы бы до такого не дошли. 1960-е годы останутся в истории как десятилетие экспериментирования, поиска новых жизненных возможностей с помощью музыки, наркотиков, путешествий. Если юридическое право отвечать за долги в пределах наследства необходимо в этой области больше, чем в любой другой, следует в первую очередь оспорить одно абсолютное заблуждение: чувство, осужденное приверженцами взбесившегося Эроса, не только выжило, но и укрепилось. В мае 1968 года будущий кардинал Люстиже, тогда еще аббат, приехал в Сорбонну в разгар волнений. У молодого священника, неприятно пораженного хаосом, будто бы вырвалось: «В этом бардаке нет ничего евангельского». Напротив, вслед за Морисом Клавелем и его друзьями можно предположить, что Май 68-го по глубинной его сути был духовным бунтом, реактивирующим мечту об искуплении мира добротой и солидарностью. Клавель прибегает к выразительной метафоре: открытый на полную мощность кран пытаются заткнуть пальцем. Кран — святой дух, палец — силы реакции, брызги — чудесные последствия противостояния. Никогда не следует толковать буквально выступления участников события. Май 68-го не был ни пролетарской революцией, ни революцией желания. Он говорил на языке большевизма, завершая эрозию коммунизма, и славил лучезарное желание лишь затем, чтобы подготовить триумф полностью воплотившейся евангельской любви — не вытеснить ее, а углубить и развить. Сердце стало плотью, чтобы раскрыться полнее.

Вот в чем состоял хитроумный расчет любви: каждое поколение может взять на себя лишь ограниченную историческую роль, прежде чем его деяния и намерения обратятся против него, став ему неподвластными. Разрушители сентиментального обмана поневоле оказались реставраторами чувства. Реабилитируя сексуальность, Май 68-го открыл новые возможности полноты в любви. Никак нельзя согласиться с Роланом Бартом, который утверждал в 1977 году, будто любовь оказалась вне закона по отношению к сексу, и с некоторой долей игривости уточняет: «„Nous deux“ [12] непристойнее, чем маркиз де Сад»[13]. Не любовь была объектом нападок, а скорее манипулирование любовью в условиях патриархального порядка, державшего женщин взаперти. Осмеивали не идеал близких отношений, а притворство. Риторика чувственности в самых крайних ее формах довершила сакрализацию чувств, выживших вопреки запрограммированной их гибели.