Эдуард Лимонов - Моя политическая биография Страница 3

Я понял, что это проблема кадров. Все потрясения 1988–1993 годов не выдвинули ни единого по-настоящему нового кумира. Все советские ни хера не понимали. Им вновь был нужен Ленин и пломбированный вагон с развитыми эмигрантами. Россию погубила тупость профессиональных аппаратчиков. Свежие: работница фабрики «Красный Молот» в Грозном Сажи Умалатова, полковник авиации Алкснис, народный депутат Носов, журналист Анпилов, подполковник Терехов — обещали стать яркими вождями, но Система, со скрипом поворачиваясь, уже давила всё живое. Чиновники поднялись на борьбу с чужими. Система раздавила без жалости и демократический лагерь. Отец Глеб Якунин, Пономарёв, Орлов, Ковалёв, все они выброшены из власти, умер Сахаров, уехала в изгнание его жена Боннер, новые же чиновничьи лица не поощрялись.

Так что даже не то что пломбированный вагон не приняли, но и тех немногих, кто был, изгнали.

глава II. Первые шаги на Родине

Дата моего возвращения в Россию: 26 марта 1994 года. До этого, в течение пяти лет — с декабря 1989 года, когда писатель Юлиан Семёнов пробил мой первый визит на Родину, и до прибытия на ПМЖ, я появлялся на Родине периодически. Со всё большей частотой. В 1990 году Артём Боровик пригласил меня на передачу «Камертон», я прилетел всего на четыре дня, поводом для приглашения послужили мои агрессивно антигорбачёвские статьи в «Собеседнике» и «Известиях». В 1991 году я вовсе не был в России, меня захватила Сербия. 6 февраля 1992 года открылась новая эра моих взаимоотношений с Родиной, они стали более основательными. Я прилетел для участия в съезде Народно-Патриотических сил. Тогда я познакомился с ведущими политиками России, пришёл на Рыбников переулок к Жириновскому. Познакомился с Анпиловым. В первых числах марта встретился с Зюгановым. 23 февраля участвовал в первой схватке оппозиции с демократическим ОМОНом на Тверской улице, о чём неплохо рассказал впоследствии в одной из глав «Убийства часового». Дальнейшие, после весны 1992 года, мои появления в России были настолько частыми, что отследить их теперь невозможно. Я не переехал тогда на ПМЖ в Россию только потому, что от Родины меня отвлекали горячие точки. Три сербские войны, Приднестровье, Абхазия, — я был всецело поглощён, очарован локальными конфликтами, был влюблён в войну, боготворил, я думаю, тогда людей войны. Правда, знакомый вкус — предчувствие войны я почувствовал 23 февраля 1992 года и на московской центральной улице, на Тверской, но механизм тогда не сработал. Прежде чем рассказывать дальше, следует вернуться в 1989 год, к итогам моей поездки в Россию. Россия мне тотально не понравилась. Чужая, морозная, бедная страна, похожая одновременно на Германию (только грубо увеличенную в сотни раз) и на Турцию. Люди с глазами голодных шакалов в Шереметьево. Самоуправные лица на улицах. Повальное незнание внешнего мира, наглое требование «жить как все», как цивилизованный мир, и осуществить своё желание мгновенно. Тяжёлые души. Неприметные криминальные нравы поездов, вокзалов и улицы. Едва-едва сохранилась на поверхности корочка культуры, а то бы пожирали друг друга. (Я был недалёк от истины, о многочисленных случаях людоедства тогда писали газеты.) Я написал о своём путешествии в смутное время документальную книгу, лишь слегка припудрив главного героя под имя «Индиана», но уже впоследствии снял с него пудру и обнажил себя. Книга называлась «Иностранец в смутное время». (По-французски она называлась «Иностранец в родном городе».) Однако, морозная и бедная, Родина, оказалось, обладает могучим магнетизмом и очарованием. Вернувшись в Париж, я погрузился в свою писательскую работу, а ещё более — в журналистскую. Член редакционного совета «L'Idiot International», я начал активно поставлять своей газете материалы о России, хотя ранее избегал делать это. «L'Idiot» был тогда на пике популярности, отдельные номера достигали тиража 250 тысяч экземпляров, потому что я промыл мозги своим видением России большому количеству читателей. Одновременно я стал искать себе печатный орган в России. Начал с «Московских новостей», а когда с ними не получилось, столковался с «Собеседником». У этого бывшего приложения к «Московской правде» был тогда тираж чуть ли не два миллиона. С июля 1989 года появились одна за другой четыре мои статьи в «Собеседнике», направленные против перестройки. Одна из них, «Мазохизм как государственная политика СССР в правление Горбачёва», вызвала особенный шум в России, и волна первого отвращения ко мне пробежала по обществу. В сентябре и октябре две статьи: «Размышления у пушки» и «Больна была вся Европа» — опубликовали «Известия». В ноябре Боровик пригласил меня на телевидение, а моим противником по ту сторону камертона был избран Марк Захаров. Когда в декабре 1990 года «Известиями» завладел Голембиовский, а моего покровителя, редактора Ефимова, забаллотировал коллектив газеты, я послал свою очередную статью (если не ошибаюсь, «Жизнь Ивана Иванова в перестройку» или как-то так, во всяком случае, «Иван Иванов» присутствовал) в газету «Советская Россия». Меня охотно напечатали. А либеральная интеллигенция задохнулась в отвращении. С тех пор мои статьи регулярно появлялись на страницах «Советской России». Таким образом, мой первый импульс поучаствовать в судьбе Родины был журналистский. Я хотел объяснить соотечественникам, что они безумны, что следует остановить безумие. Что европейское благосостояние нажито постепенно, за сотни лет, за счёт безжалостного грабежа колоний. Что проекты вроде «500 дней» — тотально нереальны. Что перевести на производство мирной продукции даже один военный завод в Эльзасе стоит безумных денег и десять лет тяжёлого труда. Что зажиточная ФРГ до сих пор не сделала зажиточной Восточную Германию. Что «преступлений» у других стран не меньше, чем у России. Напоминал о мальгашском восстании 1947 года, когда французские войска, только что «освобождавшие» свою Родину от Гитлера, уничтожили 70 тысяч человек. Рассказывал о преступлениях янки на Филиппинах в начале века, когда призванные помочь филиппинцам освободиться от власти испанской короны американцы вырезали 600 тысяч аборигенов! То есть объяснял соотечественникам, что у других стран такая же кровавая история, а подчас ещё кровавее. Я впервые объяснил общедоступную на Западе истину о пуританской этике и зарождении капитализма в первую очередь в пуританских странах. Объяснил, что в России этика накопительства не привьётся (статья называлась «Брат наш, богатый Кальвин»), потому не видать России капитализма, как своих ушей. Часть статей того времени была опубликована в книге «Исчезновение варваров», появившейся осенью 1992 года.

Таким образом, с декабря 1989 года по февраль 1992 года я занимался исключительно политической журналистикой и пытался убедить население и политиков, что путь, избранный лунатиками и деревенскими идиотами, для России неверен.

К февралю 1992 года я понял, что население, несмотря на огромные тиражи газет, в которых мои статьи публиковались, по-прежнему не теряет веру в тупые сказки о скором благополучии. А политики по-прежнему ведут себя не так, как следует вести себя понимающим, ответственным вождям, не следуют разумным советам — ни моим, ничьим. И я понял, что никто не исполнит мои советы лучше, чем я сам. Что следует вмешаться в историю лично, в историю, творимую в России. К тому же в декабре 1991 года я познакомился в Белграде с председателем партии «Сербска Радикальна Спилка» Воиславом Шешелем и увидел, что возможно самому стать политиком. На базе приблизительно тех же задач и целей, что и у Шешеля. Я, правда, заметил некоторую фольклорность партии Шешеля, но надеялся избежать этого в партии, которую я смогу назвать своей. Поначалу, в феврале 1992 года, речь не шла о создании отдельной партии, но лишь о том, чтобы выбрать из тех партий, что уже существовали в наличии, наиболее отвечающую моим критериям.

Именно в 1992 году я дал ныне забытому мною, но многотиражному органу интервью, названное «Ищу банду, чтобы примкнуть». Они лишь вынесли в заголовок мой ответ на их вопрос: «Какова цель вашего визита?» На что я, с присущей мне прямотой, так и ответил: «Ищу свою банду, чтобы примкнуть». Я исследовал различные «банды» в те месяцы и остановился на банде Жириновского и банде Анпилова. Оба были одинаково близки мне и по темпераменту и по идеологии. Но Владимир Вольфович был более доступен, осязаем. (Может, оттого, что я близко сошёлся с Андреем Архиповым, приближённым тогда к Жириновскому человеком.) Анпилов же был неуловим или трудно уловим. В мой первый визит к Анпилову в переулок Куйбышева, за ракушку метро «Площадь Дзержинского», он сразу кинул меня. Я прождал его часа два и ушёл не дождавшись. Правда, позже, в марте, я неожиданно познакомился с ним в гостинице «Москва», в комнате Сажи Умалатовой, затем мы спустились в комнату депутата Когана, они готовились к состоявшемуся на следующий день съезду ВС СССР и всенародному вече. Если бы Анпилов был более доступен, я не сидел бы 22 июня в Доме журналистов на сцене одним из министров теневого правительства Жириновского. Может, я склонился бы к Анпилову. Впрочем, это бы ничего не изменило. Мне суждено было изжить мои иллюзии, а в каком порядке — не столь важно.