СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий Страница 3

— Пусть позовут его!

Императрица Феодора чувствовала, что власть ускользает из ее рук. Михаил начинал свыкаться с мыслью о совершеннолетии, хотя ему исполнилось всего четырнадцать. В нем повторялся неуравновешенный характер его дяди — Варды. Это открытие тем больше страшило ее, чем больше она наблюдала за сыном. Феодора прекрасно знала своего брата и упрекала себя, что сама предложила его в опекуны сыну. Ей казалось, совет регентов без него будет неполным. Императрица опасалась и одного из регентов, Эммануила: он мог претендовать на престол. И кто же тогда поможет ей, как не Варда? Она надеялась, что брат, став членом регентского совета, будет более сдержанным, более внимательным, прекратит пьяные оргии я скандалы, но со временем обнаружилось, что она непоправимо ошиблась. Власть ослепила Варду. Его растущее влияние на юного Михаила грозило загубить все ее надежды. Юноша рос своевольным, как дядя. Когда Варда злился, его глаза свирепо сверкали, а рука часто тянулась к мечу. Феодора ломала голову — как быть, как помешать их нежелательной связи ? Варда всюду брал Михаила с собой — на охоту, на рыбалку, обучал стрелять из лука, владеть мечом, угощал при матери вином. Ее протесты оба встречали холодно, с суровым пренебрежением. Варда наглел с каждым днем. Он даже перестал утруждать себя притворством, будто соглашается с ее желаниями и распоряжениями. Теперь он слушал ее, туманно улыбаясь, что приводило императрицу в бешенство, но, будучи сдержанной, она старалась не ухудшать и без того плохие отношения с этим нахалом. Когда она смотрела на его опухшее лицо, на мешки под глазами, усталыми от бессонницы, ею овладевал настоящий страх. От Варды можно было ожидать всего. Когда-то он выкинул на улицу собственного ребенка, потому что тот нарушал его спокойствие своим плачем. Малыш стал горбатым, и этот уродливый горб на всю жизнь разделил отца я сына. Все жалели бедного мальчика, только отец проходил мимо, будто не замечая его. Но годы летели, Иоанн жил, рос на его глазах. Под тонкими дугами бровей светились умные глаза, взгляд которых радовал людей, и они забывали о его уродстве и о том, что он сын кесаря. Феодора иногда звала его к себе, беседовала с ним о делах церкви, восхищалась его острым умом. Ровесники Иоанна уже справляли свадьбы, и он не забывал почтить их своим присутствием. И только вечером, оставшись наедине с собой, давал волю своему горю. Он знал правду о своем злосчастье, и взгляд его часто ненароком останавливался на тяжелой отцовской руке. Эта рука вынула его из колыбели и, как ничтожного зверька, швырнула на лестницу только потому, что сын мешал ему спать... Сердце начинало учащенно колотиться, и тайная злоба — острая, как угол мраморной ступени, о который он ударился, — душила Иоанна. В такие минуты императрица Феодора видела в его главах странный огонь, который мог вспыхнуть с силой, способной поджечь все вокруг. В последнее время она стала приглашать Иоанна в дворцовую часовню на вечернюю молитву, питая тайную надежду направить его ненависть против его же отца.

Иоанн засиживался у императрицы допоздна, разговаривал с ее дочерьми. Ему явно не хотелось возвращаться в дом, где он проклял час своего рождения, где сон покидал его; ночами он содрогался от плача. Слезы медленно скатывались по бледным щекам на подушку. Он сравнивал себя с одиноким листком, гонимым ветром, растаптываемым сандалиями знати и босыми ногами бродяг, никому не нужным в своих скитаниях, давно забывшим и родную ветвь, с которой его сорвали, и зеленый цвет живой надежды. Однако нелегко было забыть о своем происхождении. Это отец оторвал его от себя и пустил по ветру, как бесполезный мусор. Разве это можно забыть? Слушая молитвы и речи Феодоры, Иоанн догадывался об ее тайных намерениях, но так и не решился заговорить с ней открыто, как, впрочем, и она с ним. Оба жили ненавистью к одному и тому же человеку. Оба знали об этом, оба не смели назвать его имени вслух. Раз только в просторной приемной, вдали от свечей, императрица, будто сквозь сон, спросила:

— Пьет?

— Пьет...

— Для всех нас плохо.

— Плохо...

Оба знали, о ком идет речь. Императрица не спешила назвать его, ибо надеялась на Феоктиста. Логофет славился своей решительностью, однако теперь ему тоже следовало быть осторожным. Его власть распространялась только на международные дела и на просвещение. Варда не допускал его к войску и императорской гвардии. Там распоряжался он. Кесарь подозревал, что Феоктист имеет влияние на некоторых стратигов в провинции, но их силы не представляли угрозы для его власти. И все-таки в сознании кесаря, замутненном пьянством и развратом, поселились непрестанная тревога и боязнь молчаливого присутствия Феоктиста. Варду пугала его близость к Феодоре.

Логофет пересек двор, равнодушно покосился на длинные копья стражей и толкнул дверь. На мгновение мраморная лестница отразила солнечный свет и тут же померкла, как лицо неприветливой прислуги. Не раз логофет поднимался по двенадцати ступеням в приемную императрицы. Он шагнул на первую ступень, и его слух уловил слабый скрип двери. Он доносился из покоев Феодоры. Регенты имели право посещать ее в любое время дня, если вопросы, требующие решения, заслуживали ее внимания. Да и она сама, будучи матерью несовершеннолетнего императора, хотела знать обо всем в империи. Но это желание оставалось лишь желанием: давно уже Эммануил и Варда не приходили к ней и ни о чем не спрашивали. Варда демонстрировал свое неуважение, а Эммануил был запуган и думал только о том, как бы не прогневить Варду! Кесарь давно имел на него зуб: Эммануил единственный из регентов был против включения Варды в руководящий совет. Он изобличал кесаря во всех недостойных делах, только бы убедить остальных, но напрасно. Феодора решительно вступилась за брата. В гневе он бросил ей упрек, что придет время, когда она раскается в своем неразумном упорстве. Всего можно ожидать от пьяницы и развратника, который выбросил первородного сына на лестницу, не пожалев его жизни, а мы, дескать, доверяем такому человеку несовершеннолетнего императора и будущее империи! Эти слова дошли до ушей Варды. Их разгласила сама Феодора, чтобы привязать его к себе, внушить ему, что своим возвышением он обязан лишь ей... Теперь она действительно жалеет об этом. Она была готова сто раз извиниться перед Эммануилом, но он боялся встреч с ней, избегал ее. Только патриарх и Феоктист искали ее помощи и совета. На первый взгляд логофет казался равнодушным ко всему, что происходило вокруг императора, и занимался только своими делами. Его слово имело вес в совете, его слушали очень внимательно, особенно если речь шла о миссиях или разрешении мелких пограничных споров, но, если он позволял себе ступить на запретную территорию — в обсуждение переустройства войска, — брови Варды сдвигались и, привстав со скамьи, он говорил:

— Каждому свое место!

— Варда прав, — добавлял Михаил.

Патриарх и Эммануил либо молчали, либо нехотя соглашались с Вардой и малолетним властелином. Одна Феодора пыталась поддержать Феоктиста, но ее слова повисали в воздухе — словно она не мать законного наследника престола, а посторонний человек. В гневе она то и дело вопросительно посматривала на Эммануила, чтобы расшевелить его, вывести из упрямого молчания, но в конце концов махнула рукой и внешне смирилась. В свое время она ненавидела Эммануила, даже натравила на него мужа. Сделала она это из страха: Эммануил видел ее однажды в тайном обществе почитателей икон и рассказал мужу. Феофил разгневался, долго ее допрашивал и чуть не отправил в монастырь. С тех пор она стала еще более сдержанной и осмотрительной. До смерти мужа. После победы почитателей икон и ссылки патриарха-иконоборца Иоанна Грамматика[6] императрица открыто отреклась от Эммануила. В сущности, она навсегда потеряла в нем сторонника. Единственной ее надеждой и опорой в это смутное время оставался Феоктист. И она боялась за него. Если на неделе они ни разу не виделись, императрица приказывала его позвать. Логофет был вхож к ней в любое время. Прислуга так привыкла к его присутствию, что не всегда сообщала о нем. Он садился на одно и то же место в приемной — около красивого тропического растения, широкие листья и ярко-красные цветы которого касались потолка, — и склонялся над столом, искусно вырезанным афинским резчиком-кустарем для покойного императора. Феоктист вошел в приемную, но не сел на обычное место. Несколько раз он пересек широкую приемную; шаги были мелкими, торопливыми. Феодора про себя отметила это. Она отодвинула тяжелый занавес и дружески поздоровалась с ним. Феодора хотела было опуститься в кресло напротив, но, заметив его нервозность, раздумала.

— Что тебя тревожит, друг мой?.. — спросила она, приподняв тонкие брови, отчего через лоб пролегли еле заметные морщинки.

Феодора принадлежала к числу женщин, возраст которых определить трудно. Можно было остановиться и около тридцати пяти, не укоряя себя в несправедливости или ошибке, но если смотреть трезво, если проследить жизненные пути пяти ее дочерей и сына, то возраст легко можно было увеличить. Глаза Феоктиста многое видели, и он не умалял достоинств императрицы. В своих думах он не раз всходил на императорский престол — не без ее помощи. Из ее рук он надеялся без труда получить корону — ведь он нравился Феодоре. И все же он не решался на такой шаг без поддержки войска. Пока лишь один из трех протостраторов[7] был склонен принять его сторону; однако протостратор императорской гвардии и протостратор сухопутных войск были далеки от его намерений, и он не хотел рисковать. Сегодняшнее его волнение было вызвано другим: Ирина вышла замуж, не посоветовавшись с ним. Он, Феоктист, который вырастил ее и считал, что значит для нее больше, чем отец, услышал об этом от посторонних. Она стала снохой Варды, женой горбуна Иоанна... Феоктист много раз беседовал с ним здесь, в этой же приемкой, и сочувствовал бедняге. В его обезображенном теле он обнаружил душу, жаждущую тепла, доброго слова, но созрела ли для этого Ирина ? Неужели любовь потянула ее к нему? Логофет сомневался. Он ведь знал ее характер — характер ласки, хитро выбирающей свою тропу, безразличной ко всему остальному. Феоктист чувствовал себя обманутым ничтожной женщиной и не мог усмирить гнев. Варда протянул руку за лучшим цветком в его саду — что там протянул, прямо сорвал его. С этим цветком он связывал большие надежды. Он хотел видеть Ирину женой Константина, решив сочетать ум с красотой и выиграть, однако красота принадлежала уже его врагу, и бог ведает, как ум отнесется к своему благодетелю, другу отца, когда все это станет известно. Он мог озлобиться и уйти в монастырь, как уже было однажды. Странными оказались сыновья друнгария Солунской фемы. Один продолжает переживать болезненное открытие о своем славянском происхождении, другой давно решил этот вопрос, но не в пользу империи. Мефодий, отрекшись от мирской жизни, доставил ему немало забот. Ох, как он его огорчил…