Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете Страница 3

Повозка наклонилась над нами, танцоры и музыканты посыпались вниз, а бурлаки, бросив на мгновение верёвки, отпрыгнули как можно дальше. Я тоже. Секунды две повозка шаталась. А потом единым движением все вокруг бросились к ней и поставили её на землю. Я тоже подбежал. Но на секунду позже остальных.

Заметил ли кто-то эту секунду или нет — не знаю. Но в обед мне сказали, что, поскольку происшествий в этот год много, новичкам лучше не соваться. И я шёл назад в дом моего друга, шёл один по улицам этого маленького городка, пустынным, потому что всё население выстроилось вдоль пути нашей повозки. Шёл и думал, что же это была за секунда. Мне хочется думать, что дело не в храбрости. Что мне недоставало чего-то другого. Того, что японцы называют фразой ики га ау — «дышать вместе».

И мне кажется, что это нечто как раз и стоит в основе настоящей японской дружбы.

4. КАК БЛАГОДАРЯТ ЯПОНЦЫ… И КАК НЕ БЛАГОДАРЯТ

Однажды, ещё толком не разобравшись в японской действительности, я шёл со своей японской женой по японской же улице и увидел впереди старушку уже за девяносто, очевидно проработавшую добрую долю своей жизни на рисовых полях, отчего её аккуратно согнуло вдвое. В каждой руке у неё было по огромному кульку с продуктами, которые тянули её ещё ближе к вечному покою — если бы не повязанный на голове платок, она бы мела волосами мостовую. Смотреть на это человеку, выросшему среди положительного влияния широкой русской души, было совершенно невозможно, и я бросился помочь. Жена меня резко остановила.

— Почему это? — спросил я.

— А потому, — сказала жена, — что, если ты донесёшь ей сумки, в ближайшую субботу она придёт к тебе с пирогами благодарить. В Новый год тебе самому придётся раскошеливаться на какой-нибудь подарочек, и так до самой смерти. К тому же она купила ровно столько, сколько может донести сама.

Я плюнул на совет и донёс старухе сумки. И поимел ровно то, что предсказала жена, — разве что вместо пирогов получил рисовые лепёшки.

Многое из того, что в России легко даётся, принимается и забывается, в Японии весьма чётко регламентировано. На каждую услугу должно быть точно вымеренное вознаграждение. Есть два специальных праздника, существующих исключительно для дарения, и целая индустрия рассылок подарков с обёртками на каждый случай жизни. Поэтому по возможности принимаешь услуги только от тех, с кем готов потом состоять в дарственных отношениях всю жизнь. Я привык к такому раскладу. Привык, да не совсем.

Трудно отделаться от привычки уступать место в транспорте. Места для престарелых имеются, но не уступает их никто. Я уступаю, хоть и только тогда, когда вижу, что человеку действительно плохо. И всё равно многие отказываются, а те, кто всё же садится, или просиживают до своей станции, увлечённо рассматривая собственные ботинки, или же благодарят и извиняются так усердно, что начинает казаться, что человеку было бы намного спокойнее пешком постоять. Да и недаром: в японском языке слово сумимасэн — извините — буквально значит «этим дело не кончится». То есть теперь мы с вами связаны до гроба.

После пятнадцати лет в стране начинаешь следовать даже таким обычаям, которые не очень нравятся, и одно время я машинально подсчитывал все услуги, как настоящий японец, многословно благодарил, щедро отдаривал и того же ожидал от окружающих.

А потом начал думать, что, быть может, зря.

Началось всё с того, что во время поездки в Латвию меня с приятелем остановил на дороге незнакомый нам обоим дядя и попросил моего друга дотянуть его машину куда-то на другой конец города. У него, мол, машина сломалась, сам он дальнобойщик, этой же ночью в рейс ехать, а до фирмы не доберёшься. Приятель довёз. Я, порядком к тому времени объяпонившись, и здесь ожидал японских вежливостей, но дядя лишь сказал: «Ну, парни, бывайте!» — с довольной улыбкой помахал нам рукой и убежал дальнобоить. «А чё такого? — удивился мой приятель. — Он бы мне тоже помог».

После японского регламента эта система отношений показалась мне более… функциональной. А потом, уже вернувшись в Японию, я попал в ещё более убедительную ситуацию.

Одной японке я оказал очень большую услугу: я спас ей жизнь. Но не получил в ответ ничего.

Дело было в Японских Альпах, возле горы Дзёнэн — три тысячи метров над уровнем моря. Начался ураган с проливным дождём да ветром двадцать семь метров в секунду, моя палатка легла мне на голову кучкой поломанных шестов, и пришлось стучаться в приют альпинистов. Вскоре с вершины спустился мальчик, едва державшийся на ногах, промёрзший и вымокший до нитки. Когда его отогрели, он сообщил, что ещё одна дама осталась где-то наверху. Немедленно было решено отправить поисковую группу.

В детстве начитавшись «Библиотеки приключенческой литературы», я всю жизнь мечтал о таком шансе. Решив, что группа будет состоять из крепких альпинистов, что я смогу пристроиться где-нибудь в хвосте да примазаться к славе, я немедленно вызвался участвовать. Мне выдали резиновые сапоги почему-то с дыркой и термос с тёплым чаем, и я вылетел из приюта наружу. Ветер немедленно свил меня в клубок, распутавшись из которого, я обнаружил, что вся поисковая группа состояла из меня да паренька лет семнадцати. Часа через два, когда от тёплого чая осталось только пара капель и мы с пареньком уже начали понимать, что очень скоро за нами самими нужно будет отправлять поисковую группу, мы каким-то чудом нашли похожую на свеженький труп даму, прикорнувшую у скалы и готовившуюся к известно чему. Как мы умудрились дотащить её до приюта — не знаю. Но смогли. Там её отогрели и уложили спать. А на следующее утро оказалось, что дамы и след простыл.

Решила ли она, что услуга была слишком велика? Что японский регламент требует от неё слишком многого? Не знаю. Но кажется, что ей было бы гораздо легче жить, если бы у неё была культурно санкционированная возможность просто сказать нам перед уходом: «Ну, парни, бывайте!»

5. ЛОШАДИ, СОБАКИ, ДЕТИ

«Нас было трое — я был старшим, потом сестра, и ещё брат, совсем маленький. Отец умер на войне, мать подрабатывала прачкой, но денег не хватало. А родители отца не помогали, вечно придирались — что мы немытые, что сидим, сложив ноги, а не подложив их под себя, как полагается перед старшими. Я толком не помню, как мы провели тот день. Помню вечер. Рельсы, мать держит маленького на руках, сестра плачет. А потом — огни поезда. Мы оттащили мать в последнюю секунду. Мне было тогда девять лет».

Эту историю я услышал года через три после того, как приехал в Японию, от учителя, одного из основателей частной школы, где я тогда работал. Тогда я и узнал об этом японском обычае — коллективном самоубийстве. Я не знал, ни как эту историю понимать, ни что ему ответить. И мы сидели на полу в полутёмном домике частной школы и молчали, глядя друг на друга — юнец из России, безуспешно пытающийся разобраться в чужой действительности, и пятидесятилетний небритый японец, высокий, жилистый, с пожелтевшими от сигарет зубами и невероятной силой в глазах. Глазах, в которых навсегда осталась боль того дня сорок лет назад, когда его собственная мать попыталась его убить.

С тех пор прошло пятнадцать лет. И всё это время я не переставал удивляться, как странно работает японская семья.

Когда ребёнок только родился, к нему относятся как к хорошенькой вещичке, называя словом каваий. Я долго не мог понять, как можно использовать одно и то же слово для подаренного приятелем брелока для ключей и новорождённого сына того же приятеля. И когда у меня самого родились дети, с трудом терпел, когда тем же словом называли моих.

Стоит детям подрасти, и они становятся обязанностью. Детей надо выучить, послать в хорошую школу, устроить в хорошую фирму. Дети становятся болванками, из которых делают примерных граждан.

При этом в обществе ходят заимствованные из Европы слова вроде материнского инстинкта, родительской или семейной любви, слова, которые плохо сочетаются с отношением к детям как к игрушке или обязанности. Слова эти тоже становятся долгом, который, правда, выполнить труднее.

Со временем я начал понимать, что разобраться в той каше, которую я вижу вокруг себя сейчас, можно только поняв, как работала японская семья раньше.

«У вас в саду хурма растёт?» — «Растёт». — «А плоды-то есть?» — «Есть». — «А сорвать можно?» — «Пожалуйста». — «Ну, тогда и сорву». Такой ритуальный диалог происходил в былые времена в деревнях между вдовами или замужними и подростками перед тем, как первые научали вторых искусству любви. «Вчера к моей матери ходил?» — «Ходил». — «К старшей сестре бы тоже заглянул, а то мается, бедная». Так разговаривали соседи, когда был в ходу обычай ёбаи — ночные посещения мужчинами своих соседок. Детей было много, и разобраться, кто чей, было трудно. Часто по бедности новорождённых бросали — оставляли на обочине или перед храмом. Кто-то их подбирал, хотя и не всегда. Кровное родство было не так уж важно, и даже среди самураев четверть детей были приёмными. А уж в деревнях, где у людей и фамилий не было, дети были наполовину общими.