Дмитрий Лекух - Игра слов Страница 3

С сильным хохляцким уклоном.

Но на Леночку можно даже и не заглядываться, бесполезняк, в силу невероятной, учитывая Леночкину блядовитость, конкуренции со стороны старших товарищей.

Можно и по ушам ненароком схлопотать.

Запросто.

А Марина – да, красивая, да, утонченная.

Но – слишком взрослая и независимая.

Ей уже лет двадцать семь.

Почти старуха.

Вот и остается всех развлечений: приторное «плодово-выгодное» да умные разговоры обо всем и ни о чем, как это в таких случаях и водится.

Ну, или про баб.

Точнее – про свои придуманные с ними подвиги.

Я еще тогда заметил: те, у кого с этим действительно все в порядке, о бабах в курилках почему-то не разговаривают…

…А тут – Рыжая…

…Я тогда от маминых знакомых как раз возвращался. Тоже геологов, но местных, уральских.

В институте вместе учились, потом вместе где-то трудились, вроде как – в «Союзкварцсамоцветах», – пока они не решились окончательно на Урал переехать, работать на Малышевских изумрудных копях.

У них была совершенно чумовая коллекция камней, вот и напросился посмотреть по маминой, разумеется, наводке.

Посмотрел…

…До сих пор не понимаю коллекционеров: такой красотой надо делиться, а не по пыльным шкафам тырить.

Что за радость, простите, в чистом обладании?

Реально не понимаю.

Ну да ладно.

Не о том, извините, речь…

…То ли случайно встретились, то ли – специально подкараулила.

Окликнула.

Пошла рядом.

Призналась в любви.

Потом пару раз неумело поцеловались, сказали друг другу «до свидания», и больше никогда в этой жизни не виделись.

Вот такая нелепая история.

Зато – честная.

Так чаще всего и бывает…

Немного портвейна и самую малость «сухенького». 1982

…А пока я несусь по эскалатору на «Пушкинской»: надо успеть, через пятнадцать минут «Елисеевский» закрывается.

Сзади глухо постанывает поэт-математик и по совместительству экстрасенс Володя Меламедов.

Ничего удивительного – Вовка уже старый, ему под тридцать, у него усы и солидная еврейская лысина.

Он пишет длинные поэмы ясным и очень правильным, хорошим русским языком.

Хорошие такие поэмы.

Длинные.

Скучные…

Да и сам редкостный по этой жизни зануда.

Но я его все равно почему-то очень люблю.

А насчет экстрасенса – ни фига не шутки: несчастного Володю всегда старались удержать на пьяной вечеринке до утра, несмотря на то, что он, по нашим меркам, всегда был чересчур скучным и правильным.

Зато похмелье с утра наложением рук – снимал, ручаюсь. Даже с ни во что не верящего циника Вещевайлова.

Сам, правда, – так и мучился до открытия магазинов.

Ничего не поделаешь, издержки профессии.

Зато остальных – просто спасал: вы, наверное, даже не представляете, как это здорово, когда быстро уходит, утекая между музыкальными Володиными пальцами, злая утренняя головная боль, как проходит накатывающая приливами дурнота.

И все это – за какие-то десятки секунд, хотя даже мне самому сейчас, по прошествии лет, не очень-то в это верится.

Особенно если с бодуна…

…Но – было, было.

Реально.

И свидетелей – как у дурака фантиков.

Правда, где они, те свидетели?

Никого не видел уже пару десятков лет, как минимум.

Ни-ко-го.

Такие дела…

…По напиткам определились просто: в «елисее» давали «Агдам».

Будь моя воля, я б его на все и закупил, но Вовка, помявшись, решительно остановил мой молодецкий порыв, – напомнив про сухое «для девушек».

Во мне некоторое время боролись желания: как следует выпить под свои и чужие стихи, или, возможно, потрахаться. Под те же самые стихи, но – в более интимной и доверительной атмосфере. На меня эта симпатичная девочка с университетского филфака – не просто так посматривала.

Со смыслом.

И вообще…

…Желание потрахаться, разумеется, перевесило.

А как вы хотели?!

Возраст…

Хотя и было, по перспективе исполнения, – не более чем намеком, миражем, дрожащим жарой мираклем, весенним ночным туманом на не существовавшей еще тогда федеральной трассе «Дон», которую я четверть века спустя изъезжу вдоль и поперек из-за дурацкой страсти к рыбалке.

Ага.

А вы себя в семнадцать-то лет – хорошо помните?

Пришлось быстро пересчитывать в уме и заново делить деньги на бутылки уже с учетом этой проклятой кислятины. Вот интересно, почему они и портвейн пьют вроде с немаленьким удовольствием, а все равно выделываются?

Типа: «мне, пожалуйста, сухенького»…

А ведь потом еще придется волочь эту груду наполненного сладкой дрянью стекла в сторону «Юности», до Маяковской. Потому как даже мелочи оставалось впритык, а проходить в метро по-«заячьи», отжимая захлопывающиеся рычаги руками, Меламедов стеснялся…

…Можно ли сказать, что я в то время жил стихами?

Наверное, да.

И – просто поверьте – ничего хорошего в этом не было.

Причем, сцуко, что самое обидное, – ни для меня в частности, ни для всей русской поэзии в целом.

Слова складывались как попало, следил я больше за переполняющими меня стихиями-эмоциями, чем за холодным смыслом сцепляющихся между собой строк.

Играл – с душою и от души.

Вот и получалось, по предельно точному выражению Вещевайлова, «говно, изредка разбавляемое удачными строчками и даже четверостишиями».

Так, в сущности, и было.

Иногда слова самопроизвольно удачно сцеплялись, но я как личность, увы, не имел к этим удачам ни малейшего отношения.

Само по себе складывалось.

У меня вообще такое ощущение, что удачные стихи получаются тогда, когда мозг у автора отключен или вообще отсутствует.

Или когда автор в усмерть пьян либо обдолбан.

Кто-то тупо рукой водит.

А ты – типа медиума, ага.

То есть существа вроде и уважаемого.

Но все одно – марионетки, только и умеющей, что делать красивые театральные жесты.

Дерьмо собачье, короче.

Поэтому, повзрослев, я и стал писать прозу.

Она все-таки штука куда более «авторская», чем эти рифмованные колебания мирового эфира.

Мысли, переживания, выражения, словечки…

Вопросы, на которые именно у тебя нет ответа, вот и рисуешь закорючки на бумаге, пытаясь разобраться в происходящем.

Да еще и читателей своими проблемами морочишь, что – тоже не бесполезно.

Хороший читатель, он ведь в чем-то – тупо соавтор, потому как нет двух человек в этом мире, которые воспринимают один и тот же текст совершенно одинаково.

Такие дела.

Короче, там – я точно присутствую.

А стихи – я их лучше почитаю, или забьюсь в уголок, когда Шурик Васильев или Глебушка Самойлов после концерта снова возьмут в руки усталую гитару.

И – помолчу…

…Ребят встретили по дороге, на улице Горького, между «Пушкинской» и «Маяковской».

Человек двенадцать, наверное.

Перераспределили посуду.

Игорь сразу же выбил пробку и сделал огромный, даже по тем меркам, глоток: где-то на половину бутылки одним махом.

Его трясло.

Обсуждение его стихов только что закончилось фантастическим по масштабам нашего сообщества провалом – чего, в принципе, и следовало ожидать.

И вовсе не из-за низкого качества текстов: они-то как раз уровню молодежной литературной студии, даже такой солидной, как при редакции журнала «Юность», вполне соответствовали.

Это – очень мягко сказано, «соответствовали».

Игорь выделялся на фоне остальных студийцев, типа как выделяется породистый орловский скакун-жеребец, случайно оказавшийся в одном стойле с холощеными деревенскими тяжеловозами.

Пояснений, я думаю, не требуется.

Просто так уж сложилось, что именно в «Юности» в те времена собирались люди, не понимающие и не принимающие текстов без какого-нибудь закрученного и завинченного заковыристого изъебона: метафористы, метареалисты и прочие постмодернисты.

А Игорь работал скорее в традиционной манере и, следовательно, – был чужаком.

Он вообще для всех был чужаком, – кроме нас с Вещевайловым, наверное.

Включая собственную жену и длинный, как хвост у экзотической бразильской змеи анаконды, список случайных подруг и совсем не случайных любовниц.

Сильный, красивый, успешный, талантливый мужик.

В двадцать пять лет – кандидат каких-то сложных технических наук.

И – на голову талантливее всего этого окололитературного студийного сброда, предел мечтаний которого, – публикация подборки стихотворений в каком-нибудь толстом журнале второго-третьего порядка.

По крайней мере, в потенциале.

Только вот ведь в чем трабл, стосы, – не вписывался он никуда: ни в авангард, ни в арьергард, ни даже в какой-нибудь, господи прости, андеграунд.

Ну и как такого, спрашивается, при случае не схомячить?

…Видимо, в моих глазах плескалась тогда такая за него наивная полудетская обида, такая искренняя мальчишеская боль, что Игорь, оторвавшись от пузыря, перехватил мой взгляд, хлопнул по плечу и протянул бутылку, которую мы тут же с Вещевайловым и Меламедовым благополучненько прикончили…