Сергей Алексеев - Мираж Страница 3

– Ты же вчера врал, что сам от всех жен уходил?

Мыльников сморщится и, чтобы скорее отвязаться, скажет:

– Ну врал.

– Я так и понял,- тихо обрадуется Ахмылин. – А зачем врал?

– Иди ты отсюда! – отмахнется Мыльников. – Не мешай!

А Боб свое:

– Значит, и остальные вчера тоже врали? Вот интересно! Собрались в кучу и давай врать. Что? От этого лучше, что ли?

– Ты сам-то не врешь? – разозлится Сема. – Честный нашелся!

Боб соглашался, что тоже врет, и уходил.

Он действительно врал мужикам много. Рассказывал, как он в армии здорово прыгал с парашютом, хотя и служил в строительных войсках и самолета близко не видел. Как он в Красноярске в сильный мороз нашел заблудившегося ребенка, а потом разыскивал его мать. И та до сих пор преследует Боба, чтобы отблагодарить. А однажды его пригласили сниматься в кино, в массовках… Его вранье было похоже на небылицы других горняков, которые говорили о своем прошлом. Были они когда-то л инженерами, и механиками, и орнитологами, но в свое время им такая работа надоела, и они уходили. Будто и сейчас, как кто встретит из бывших коллег, – зовут обратно. Там, видишь, дело без него стоит, упадок начался, как он ушел. Да куда там! Разве кто вернется… Им и в тайге сезонниками неплохо, и они дураки были, что раньше не ушли. А на самом деле, копни поглубже: один запил, другой проворовался, третий по ошибке не тот рубильник включил, отчего сгорела дорогая машина. Потому и хорошо им в тайге, что от всех этих страстей подальше. Взял кайло, лето отдолбил, гуляй всю зиму. И Боб приставал с расспросами не потому, что хотел уличить мужиков во лжи; хотел он понять, для чего он сам врет? Зачем ему так хочется, чтоб про него знали как про героя какого-то или страшно благородного человека? Он оценил выдуманный случай намного больше, чем свой «подвиг» со взрывом в шурфе. Как он ринулся обезвреживать отказы, видели все, тем более это случилось здесь, в тайге, среди таких же, как он. А вот про спасенного мальчишку никто не знал. Это куда интереснее!

Боб прибежал на площадку, а вертолета все еще не было. Мужики сидели на бревнах и потешались над Шурой Михайловым. У Шуры была нездоровая привычка очень много есть. Собираясь утром на работу, горняки наскоро завтракали чем придется и уходили. Шура специально задерживался, прихватывал двухлитровую банку консервированного борща и, пока шел до шурфа, уплетал эту банку без разогрева. Случалось, подняв бадью с породой до середины шурфа, вдруг чувствовал Шура ужасный голод. Не раздумывая, опускал бадью чуть ли не на голову своего напарника в забое и трусил в лагерь что-нибудь перехватить. От Шуры прятали тушенку и сахар, Шуру материли и в шутку грозились, что если начнется голодуха (а она иногда случалась), то Шуру посадят на цепь, ибо он обязательно кого-нибудь слопает. Обжора молчаливо все сносил и вытаскивал в удобный момент из чашки юмориста кусок мяса. Однажды по спору выпил десять банок сгущенного молока, после чего проигравший горняк, выполняя условия пари, в шесть утра кукарекал на крыше избушки, а Шура под гогот мужиков часто-часто бегал на улицу.

С появлением Боба на вертолетной площадке, горняки оставили Шуру и умолкли. Только Сема Мыльников достал иголку с ниткой и мирно предложил:

– Заштопай дырки в картузе, а то в город не пустют.

– Пошел ты… – отмахнулся Боб. – Ты лучше ремешок от фуражки верни, понял?

– Я не брал! – сказал Сема.

Боб успокоился, поворчал – не брал, не брал – и стал всматриваться в сторону юга, откуда должен был прилететь вертолет. На юге пока только кружился коршун. Он, наверное, был старый и ленивый, потому что совсем не махал крыльями, а плавал себе на здоровье, не глядя на землю. Боб еще поглазел вокруг, вздохнул облегченно и уж было настроился дальше думать, как он приедет в Красноярск, как потом отправится в родные места, а там… И оттого, что ему было о чем думать, Бобу стало так хорошо, что захотелось такое рассказать, чтобы мужики со смеху покатились и смотрели бы потом на Боба, и восхищались. Но придумать он ничего не успел. Шустрый горбоносый пекарь Сотников, по кличке Припек, откинулся на спину, зевнул по-собачьи, с подвывом, и сказал:

– Ох и наработались мы в этот сезон! Руки болят – спасу нет!

Сотников был лодырь из лодырей. За все лето из лагеря шагу не ступал. Напечет хлеба суток на пять и лежит днями в палатке. Вокруг глухари летают, утки в озерах плавают, рыбу хоть ведром черпай – лежит! Когда горняки съедят хлеб, Припек выберется к своей пекарне и целый день месит квашню. Надоест, потянется и скажет: «Ох, что-то работать захотелось! Пойду полежу, может, пройдет…» Уходил и заваливался спать. Однако горняки уважали Сотникова, потому как он был хранителем всех дрожжей и сахара на разведочном участке. Плюс к тому умел заводить брагу, кружки которой хватало, чтобы успокоить самого крепкого бича. Начальство знало, что сахар и дрожжи постоянно уплывают куда-то, знало, что Припек ставит брагу, но ни разу он не был пойман с поличным. Попробовали выдавать дрожжи Сотникову строго по норме. Сам начальник участка отвешивал. Но у хитрого Припека и хлеб поднимался, и брага бродила, поскольку раз в неделю горняки расхаживали по лагерю «поддатые». Сам пекарь в рот не брал, а угощать любил. Напоит мужиков и ходит довольный. Был у Сотникова ящик из-под взрывчатки, целиком набитый книгами. Однако за все пять лет, какие Боб работал с ним, ящик этот ни разу не вскрывался. К нему уже настолько привыкли, что никто не интересовался, какие там книги, зачем Припеку они. Когда случалось переезжать с участка на участок, ящик грузили в машину вместе со всем скарбом… Так и возили.

В ленивом характере Сотникова, впрочем, был весьма положительный задаток – так считал Боб. Ночами он писал длинные стихи про бичей. На трезвую голову их никто не хотел слушать, но когда мужики получали от Припека допинг, то могли до полуночи смаковать особо понравившиеся строчки. Бобу особенно нравился отрывок из какой-то поэмы:

Мы работаем как лошади!

Наши жилы как струна,

Силов нет – а все ж иди!

Полна гордости страна!

Смущала, правда, последняя строфа. Отчего это вдруг страна должна гордиться Бобом? Об этом Боб не раз раздумывал в моменты мучительной тяги пофилософствовать. Однажды поделился своими мыслями с Сотняковым, но тот начисто отверг всякие домыслы.

– Главное, звучит! – сказал Сотников. – Почти Евтушенко! Хошь, я про тебя напишу? – предложил он и вскоре один на один выдал Бобу стих, который назывался «Герой живет со мной в палатке». Там говорилось, как Боб «грудью рванул на заряды» и что из этого вышло.

И сейчас, видимо, вдохновенный скорым прилетом вертолета, Сотников хотел что-нибудь сочинить. И действительно, наблюдавший за ним Боб увидел, как у Припека шевелятся губы. После того, посвященного ему стиха, Ахмылин стал относиться к Сотникову очень хорошо. «Во дает! – восхищался он. – И как он научился?» Но Припек закрыл рот, сел я тихо спросил:

– Кто нынче в ясли кочегарить пойдет? – и обвел горняков веселым взглядом.

– Никто! – за всех ответил Сема.

– Вы всегда так. Пока деньги есть – никто. А к Новому году все. Но вы же знаете, други, мест не будет! – предупредил Сотников.

– Иди ты со своими яслями! – отмахнулся Боб.

– Ночевать не пущу. Хоть убейтесь, – пригрозил пекарь.

– Но-но! – оживился Мыльников. – Ты против себя общество не настраивай. Князь нашелся.

– Там кашу дают,- стал теперь соблазнять Сотников. – Она хоть и детская, но жрать можно.

Кто-то из горняков не выдержал и махнул рукой – ладно, на меня место забей…

– Ну а ты, Боб?

– Отцепись, – разозлился тот. – Иди сам! Я хочу на мир посмотреть. Мне Сема когда обещал? Давно. А я до сих пор дальше Красноярска уехать не могу. Сам-то ездит! – перекинулся на Мыльникова Боб. – А я всю зиму шалаюсь в этой кочегарке. Если я лето отпахал, то и отдохнуть должен по-человечески. Вот поезжу везде, в музеи всякие похожу, еще чего-нибудь… – дальше он не знал, что говорить, и замялся.

– А потом все равно в кочегарку! – восторжествовал Сотников.

– Какие там музеи, Боб? – покачал головой Мыльников. – Трепотня все. До Красноярска, а там опять пропьешься. Ох и бичевать надоело! – неожиданно закончил он.

– А чем плохо? Я сейчас чувствую себя, как вон тот коршун. Лета-а-аю! – протянул Боб и взмахнул руками.

– Это ты сейчас лета-а-аешь! – передразнил его молчавший Шура Михайлов. – Как жрать нечего будет, так и отлетаешься.

– А мне все равно надоело, – упрямо повторил Мыльников. – Сам же говорил, живем как-то без пользы. Ни уму, ни сердцу.

– Как хочешь,- развел руками Боб. – А мне хорошо, – и, словно вспомнив, добавил: – А почему это мы без пользы живем? Кто, скажешь, целое лето пахал как лошадь? Мы с тобой! Какого еще дурака сюда загонишь? Да никто не пойдет! На заводе-то куда легче. Восемь часов отпахал и к бабе своей. Чем не жизнь? – Боб разошелся, вспомнив про стих, написанный Припеком. – Мы тут вон как нужны! Героизм, можно сказать, проявляем! По колено воды на забое, тайга глухая! – Боб понимал, что его понесло и что он сейчас наговорит такой ерунды, мужики до самого Красноярска смеяться будут, но остановиться не мог. – Так, значит, по-твоему, мы хреново работаем? Да мы же две нормы за лето дали! Чего еще надо? Имеем мы право отдохнуть, как все? – кричал он и видел, как перемигиваются горняки, готовые вот-вот разразиться хохотом. – Что ты тогда мозги пудрил про крокодилов в поезде? – спросил он у Мыльникова, но тот ответить не успел. Не успели расхохотаться и мужики, потому что Шура вдруг подпрыгнул и заорал: