Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 Страница 3

Родник представлял собой глубокую бочажину в обрыве, более метра в диаметре, окружённую ярко-зелёной осокой, жирным одуванчиком с пуховыми шарами и буйной остролистной травой, со ступенчатым спуском к прозрачной воде, отдающей влажным холодом. На дощечке у воды стояли на выбор берестяная и алюминиевая кружки, а на полянке рядом были вкопаны в землю стол, сбитый из двух берёзовых плах, и такие же грубые скамьи. Судя по накатанному подъезду, родник пользовался у транспортников популярностью.

Экспедиторша разложила на неровной столешнице, отполированной многочисленными рукавами, картошку на тряпочке и огурцы, добавила из своей сумки кусок сала, обсыпанный крупной пожелтевшей солью, и горбушку чёрного пайкового хлеба. Владимир высыпал до кучи из своей сумки, приготовленной Сергеем Ивановичем, почерневшие неочищенные варёные картофелины, на которые, в сравнении с белевшими на тряпочке, и смотреть не хотелось, несколько антоновских яблок, почти полкруга копчёной колбасы, тронутой белой плесенью, и чёрствый батон, купленный по случаю у спекулянта-разносчика.

- Богато! – оценила застолье напарница. – Предстоит пир. Как бы потом дорогой не заснуть. И солнце парит по-летнему. Кофе будешь?

- Ещё как! – не задумываясь, принял соблазнительное предложение Владимир, давно уже не пробовавший настоящего национального напитка.

- Только он у меня чёрный, - предупредила соблазнительница.

- Тем лучше, - не отступил нахлебник, нетерпеливо протягивая свою алюминиевую кружку.

Несмотря на обилие пищи, оба оказались плохими едоками и, кроме свежесваренной картошки, огурцов и половины колбасы с полубатоном, остального не осилили. Зато выпили весь кофе из старенького литрового термоса с затейливой надписью внизу по кругу: Danke, mir ist wieder lesser! (Спасибо, теперь мне уже лучше!) и запили холодной родниковой водой, по-турецки.

- Ты не женат? - поинтересовалась женщина, собирая остатки еды в одну, свою, сумку, предварительно выложив из неё ободранную старую кобуру с торчащей из-под неплотной крышки рукояткой русского барабанного нагана.

- Почему вы так решили? – с профессиональной заинтересованностью спросил легко вычисленный холостяк.

- Да так, женская интуиция, - не стала она разъяснять догадки.

Дважды они уже бывали вместе в пригородных командировках, но так и не успели толком поговорить и узнать друг друга. Владимир, переполненный приподнятыми ощущениями обладания хорошей машиной, её движением и скоростью, прислушивался только к разговору мотора, шасси, коробки передач и других органов железного друга и посторонних разговоров не хотел. А она оба раза была чем-то озабочена и молчалива, хотя с подвижных губ и не исчезала постоянная лёгкая улыбка, так подходившая к широкому чистому лбу, зелёным глазам в лёгком прищуре с быстрой искринкой и маленькой ямочке на небольшом выступающем подбородке. Экспедиторша понравилась Владимиру сразу. В стройной фигуре, несколько полноватых, на его взгляд, округлых формах давно созревшего тела, в приветливом выражении улыбчивого лица было что-то неуловимо притягательное, домашнее, нежное, податливое, истинно женское. Но не зря говорят, что внешность обманчива, особенно – женская. Он видел, как она, не повышая излишне голоса, не ярясь понапрасну и не ругаясь, умела настоять на своём, обезоруживающе улыбаясь и вызывая в ответ пленённую улыбку председателей колхозов, и они отдавали всё, что она просила и что никогда не отдали бы мужику-экспедитору. Да ещё и, сердечно прощаясь, приглашали заезжать вновь. Ожесточённые каторжной жизнью сердца вожаков обездоленных и ограбленных крестьян окончательно размягчались от получения умиротворяющих подарков в виде недорогих, но дефицитных солдатских кирзовых сапог, кусков цветастого сатина, мелкого слесарного и столярного инструмента, металлической посуды, а то и сверхдефицитных гвоздей. Эта миловидная женщина обладала твёрдым характером и умела делать дела.

- А вы? – поинтересовался в свою очередь Владимир, хотя и предвидел ответ симпатичной женщины, старшей его, по крайней мере, лет на пять.

- Я? – в сразу потемневших, угасших глазах её, не в лад с улыбкой, промелькнула затаённая грусть и спрятанная от чужих забота, а лоб прорезала тоненькая вертикальная морщинка. – Сама не знаю. – Мягко поправив тыльной стороной ладони прядь волнистых каштановых волос, выбившуюся из-под берета, она замолчала, словно раздумывая, что можно рассказать о себе молодому и совсем незнакомому парню, с которым оказалась наедине.

У неё было необычное, театральное имя – Травиата и библейское отчество – Адамовна, очевидно, не нравившиеся ей, потому что сразу же попросила называть просто Таней. Владимиру ещё ни разу не пришлось так к ней обращаться, и он терялся, считая, что Таня – слишком фамильярно и приятельски по отношению к старшей женщине, а Травиата Адамовна – слишком официально и помпезно.

- Муж у меня закончил войну подполковником, начальником штаба полка.

Волевые личности, умеющие скрывать горе, обычно разряжаются на случайных людях, неожиданно и в совершенно неподходящем месте. Слишком честолюбивые, они не в состоянии довериться знакомым.

- Дважды ранен, но легко. Последний раз – в ступню, отчего не может нормально и долго ходить, и потому уволен из армии. Грудь в орденах, здоров, умница, иначе не был бы начштаба, а вот послевоенная жизнь не удаётся. Ничего, что я немножко поплачусь? – виновато спросила Владимира, стесняясь обременять воевавшего парня, знающего горе, ещё и своим.

- Что вы! Конечно, рассказывайте, - разрешил невольный исповедник, хотя ему не очень-то и хотелось вникать в ещё одну неудавшуюся, по всей вероятности, русскую жизнь.

Она благодарно пожала его ладонь, лежавшую на столешнице, и он ощутил теплоту и неженские мозоли.

- Не больше недели мы прожили нормально, а потом он исчез.

- Куда? – непроизвольно вырвалось у Владимира.

- В том-то и дело, что никуда! Рядом, а – нет его! – ещё больше запутала слушателя то ли жена, то ли нет. – Утром, когда ухожу на работу – спит, а вечером приползает, почти в полном смысле слова, затемно вдребезги пьяным, падает на кровать, два-три невнятных слова и – снова спит. Так и видимся только во сне. – Травиата Адамовна тяжело вздохнула. – Сначала думала: ладно, не буду трогать, пусть отопьётся, отгуляется. Верила: возьмёт себя в руки, устроится на работу, начнём строить семью, радоваться жизни как все. А сейчас, когда прошло уже больше месяца, сомневаюсь. – У неё от обиды за потерянные мечты даже постоянная улыбка исчезла.

- Многие вернувшиеся так приходят в себя, - попытался из армейской солидарности оправдать неизвестного и чуждого ему подполковника Владимир.

- Верно, что многие, - согласилась экспедиторша. – Но многие из этих многих быстро берутся за ум, уже работают, живут, в конце концов, думают о будущем. – Она нервно отбросила надоевшую прядь, помолчала, успокаиваясь. – А мой всё ещё там. Как-то я застала у нас всю его пьяную компанию, посидела минут пять и устала: разговоры на повышенных тонах, обращения по званиям, ожесточённые споры, крики, и всё об одном и том же: охват, обхват, манёвр, резерв, фланг левый, фланг правый, атака пехотная, атака огневая, я приказал, я спланировал, меня не послушали, я подчинился, мой план отклонили, если бы подкрепления вовремя, если бы сосед не запоздал, если бы разведка не подвела, и так далее, и тому подобное, сплошной бред вслух. Стратеги задним числом, люди, оставшиеся на войне. Грустно! Для них нет мирной жизни и нет будущего. Они не приспособлены ни к тому, ни к другому. Всё осталось там, все мысли там. Какой-то массовый психоз.

- Война и есть массовая болезнь, - убеждённо сказал Владимир, увидевший и услышавший достаточно, чтобы прийти к такому выводу. – Как любая азартная игра. Только она самая жестокая, бескомпромиссная и кровавая, где ставкой является не кошелёк и не только жизнь, но и разум. Кто-то после неё выздоравливает быстро, кто-то помедленнее, а кто-то… - он подумал о себе, - …и все, в конечном счёте, проигрывают. У военных даже есть понятие психической атаки, когда озверевших людей ведёт на врага не разум, не сознание, а древний инстинкт выживания пополам с отчаяньем, заглушивший главное в человеке – страх смерти. Осмысление приходит потом. На войне всё построено не на разуме, а на психике. Даже если военная операция тщательно подготовлена и спланирована, всё равно она кучей непредвиденных обстоятельств, в конце концов, сведётся к психическому натиску, когда не ценятся ни люди, ни техника, ни, тем более, божьи заповеди. Слабый человеческий ум не успевает за событиями, перегружая воспалённую память и сознательно оставляя полный анализ и оправдательное очищение совести на потом. Теперь это «потом» пришло. Ваш муж, наконец-то, додумает все свои штабные операции, оценит и оправдает все свои действия и вернётся, выздоровев, в мирную жизнь. Потерпите.