Радий Погодин - Боль Страница 3

Чтобы не замарать пол грунтовкой, Васька разостлал газеты.

Грунт приготовил так: в жидко разведенный клей (клей он купил мездровый, пластичный) всыпал сухих белил цинковых, влил олифы и все это хорошенько взбил кистью. Такой грунт неломкий, и краска на нем блестит.

«Насчет трафаретов — не ленись, — наставлял его маляр-живописец. Если сумеешь для неба трафарет вырезать, это и будет самое то. А прописывать, Васька, надобно кистью легкой, в одно касание, не дыша».

На следующий день Васька набрал художественных масляных красок в тюбиках и в банках в магазине под «Титаном», рельефной пасты, бронзового порошка, льняного масла и лаку.

Трафареты он резал три дня. Упростил и обобщил форму. Фигуры сдвинул плотнее.

В масло Васька добавил лаку, чтобы краска быстрее высыхала.

«Приступай! — скомандовал ему голос Афанасия Никаноровича. — Все пиши теплом. Оружие и доспехи — холодом».

Васька все писал теплыми тонами, даже небо, потому холодная голубизна доспехов оказалась такой сияющей. Меч был остер. Шеломы строги.

Когда краска подсохла, Васька прописал фигуры и лица, гривы и хвосты, а также траву. Положил подрамники на пол, накапал разноцветных кругляшков по одежде и на оружии. Очертил орнамент рельефной пастой и припорошил бронзовым порошком. Лишний порошок сдул.

Отягчали богатырей и коней богатырских богатство оружия и роскошь одежд: жемчуга, алмазы, изумруды.

«А что, Васька, гут», — одобрил его работу голос Афанасия Никаноровича.

Ваське самому нравилось. Это были ковры. Не копии с васнецовской картины, но ковры.

— Елки-палки! — сказал он гордо и услышал из-за спины:

— Вася, а зачем же ты над Афоней-то измываешься? Что он тебе плохого-то сделал кроме хорошего? — За его спиной стояла Анастасия Ивановна и горестно жевала губу.

Васька, оторопев, даже рта раскрыть не успел — Анастасия Ивановна ткнула пальцем в Добрыню.

— Это же ты Афоню нарисовал с бородой.

И точно, Добрыня Никитич был основательно похож на отставного кочегара дальнего плавания, маляра-живописца Афанасия Никаноровича.

— Кого же рисовать тогда? Он мой учитель, я его помнить должен.

Этот ответ оказался, наверное, единственно правильным, потому что, когда Васька предложил Добрыню Никитича переделать, Анастасия Ивановна воспротивилась:

— Ладно уж. Может быть, я у тебя один коврик куплю, — и ушла, роняя слезы в носовой платок.

В их квартиру Афанасий Никанорович вошел лет за пять до войны как мастер, чтобы произвести ремонт жилплощади, на которой поселилась новая жилица Анастасия Ивановна.

— Обои светленькие — ситцевый луг. Для молодой интересной дамочки грамотно. Бордюр узкий, поскольку комната вытянутая и невысокая, постановил он. — Чай и кофий за счет хозяев.

Работал он чисто и споро, во время работы пел баритоном, а когда не пел, объяснял, что такое пустячное дело не его квалификация, что согласился он на поклейку обоев и простую побелку потолка, а также покраску дверей и рам исключительно из-за красоты и фигуры Анастасии Ивановны. А по-настоящему он отставной кочегар дальнего плавания и маляр-живописец, по-научному — альфрейщик.

— Необразованная Настька девица, но видная — приглядись, — говорил он тринадцатилетнему Ваське; Васька сразу почувствовал с ним родство душ. — И душевная — одиночество понимает.

После ремонта Афанасий Никанорович не то чтобы насовсем у Анастасии Ивановны поселился, но стали они жить вместе. Только чудно.

Был Афанасий Никанорович старше Анастасии Ивановны лет на двадцать, если точно — на двадцать два. Высокий, летом в двух-, а то и в трехцветных плетеных сандалетах или в замшевых туфлях с лаком, зимой в бурках, носатый, волосы ежиком — желтые перчатки носил, имел невыбриваемые морщины на щеках, красные от скипидара руки, веселые косые глаза. И был он озорником.

Однажды, воскресенье было, Афанасий Никанорович сунул Ваське замотанную в бумагу пробирку с прозрачной жидкостью и кусочек металла. И сказал:

— Сейчас мы с Настькой утку сядем кушать, а ты зайди, будто за солью. И эту пробирку сунь за шкаф. Бумагу скомкай, чтобы пробирка между шкафом и стеной засела. Все это сделаешь, входя. А уходя, когда будешь говорить в дверях: «Спасибо, спасибо», этот кусочек железа в пробирку брось. Понял уходя?

Васька проделал все, как было назначено.

Через несколько минут в комнате Анастасии Ивановны пошел шум. Афанасий Никанорович громогласно разглагольствовал о бескультурье некоторых девиц, серости и неумении вести себя за столом — тем более стол воскресный, с вином и уткой. А потом с треском дверь распахнулась, и в коридор выкатила такая сильная сероводородная волна, что Васькина мама, задыхаясь, пошла хохотать впокатушку.

Анастасия Ивановна довольно быстро прозрела, ибо, как она выразилась, ни одна божья тварь такого духа пустить не в силах. Она ухватила скалку а была она молодая, и крепкая, и статная, с прямой спиной — и пошла она дубасить этой скалкой Афанасия Никаноровича по плечам. Он вынужден был скрыться в бездействующей ванной, прихватив с собой и Ваську, которому мать прицеливалась вырвать клок волос за сотрудничество.

— Эх! — сокрушался Афанасий Никанорович. — Промахнулись мы с тобой, Васька, пропорцию не рассчитали. Сила волны получилась очень сгущенная. И хохотал.

Анастасия Ивановна била кулаком в дверь и призывала моль на его голову.

— Потому что серая девка — учить надо, — объяснил Ваське Афанасий Никанорович и крикнул: — Откуда ты такая, из какого темного болота?

Анастасия Ивановна выкрикнула ему в ответ:

— Из Весьегонска мы! — и грохнула кулаком в дверь — чуть филенка не вылетела. — У нас таких ерных нету — степенные все.

— У них народ в печках моется. — Афанасий Никанорович все хохотал. От Весьегонска до Боровичей Славянские болота тянутся, так в них дезертиры еще с наполеоновской войны сидят, и французы и наши. Шерстью обросли зеленой. И воют. И девок пужают. Видел у Настьки в комнате плошка с молоком стоит у дверей? Ты у нее спроси — а где ее кошка? Нету у нее кошки и не было. Спрашивается, для кого она молоко льет?

Анастасия Ивановна бить кулаком в дверь перестала.

— Задохнешься ты от своего смеха, — сказала она. — Посинеешь, и очи у тебя вылезут.

— Для домового она молоко льет. Домовой у них шишом называется, сказал Афанасий Никанорович. — Нет ни шиша — значит, в избе хоть шаром покати — ничего. Ни синь-пороху. Даже домовой отсутствует. А это, по ихним понятиям, хуже нет. Домовой ни к пожару, ни к войне из избы не уходит только к мору. Понял, какая темная? Зато справедливая, отходчивая, фигуристая, добрая и очень красивая. Я думаю, она самая красивая в вашем доме, окроме, конечно, твоей мамы.

Через несколько минут Анастасия Ивановна подошла к ванной и другим, совсем мирным, даже ласковым голосом объявила:

— Выходите. Уже все проветрилось. Я утку опять разогрела.

И они сидели уже вчетвером: и Васька, и Васькина мама, ели утку и слушали, как Афанасий Никанорович нахваливает отходчивое и доброе сердце Анастасии Ивановны и ее красивые глаза. А она молчала, задумчивая, и вздыхала, подперев алую щеку пальцем.

Вывезли ее в Ленинград из глухой деревни, где и колхоза-то толком не было, для домашней работы к пожилому образованному человеку. И человек этот старый — архивариус — вскоре помер. Анастасия Ивановна в свою деревню возвращаться не захотела, пошла работать на Балтийский завод в столовую официанткой и поменяла комнату. А надо сказать, что архивариус се грамоте научил.

— Думаю, он ее щупал, — делился с Васькой Афанасий Никанорович и, спохватываясь, что говорит с мальчишкой, исправлял свою оплошность вопросом: — У вас в школе сейчас как — девчонок щупаете?

Васька краснел густо и надолго.

Анастасия Ивановна была на девять лет старше Васьки, он называл ее тетя Настя, но серьезности к ней не испытывал, и когда она, высоко подоткнув юбку, мыла пол в коридоре, Васька, хоть и бросало его в жар так, что опухшие уши к плечам свисали, с трудом одолевал хулиганское желание дать ей коленом пенделя.

Познакомилась Анастасия Ивановна с Афанасием Никаноровичем, как она сама говорила, случайно. Случай вышел такой — Васька ненароком подслушал, он в ванной клюшку строгал, а дверь в ванную шла из кухни.

— Коридор от раздачи до зала узкий, — рассказывала Анастасия Ивановна Васькиной маме. — Если кто с подносом идет, пережидать приходится — не разойтись. Вот иду я с подносом. Борщи — тарелка на тарелке горой, с пылу. А маляр на корточках стену красит. Я к другой стене прижимаюсь, стараюсь бочком, а он хвать меня за ноги, я чуть поднос-от не выронила. Он мне всякие красивые слова говорит, а сам меня щупает, ноги гладит. А у меня мысль одна, как бы поднос-от не уронить, не ошпарить ему лицо. Жалко же человека. И не знаю, что делать: то ли кричать, то ли еще что? Стыдно, человек в возрасте, а ноги мне гладит. Я и говорю ему строго: