Владимир Губайловский - Учитель цинизма Страница 3

Если читать стихи украдкой, можно схватить что-то стоящее. Тем более что подлинные стихи нужно читать сразу во второй раз — в первый это абсолютно бессмысленное занятие. Стихи человек не читает — он их вспоминает.

Однажды в автобусе я увидел незнакомого человека, который читал нечто в столбик. Я стоял над ним, и раскрытая страница мне была отчетливо видна. За окном покачивался подмосковный зимний пейзаж — грязные сугробы по обочинам, яркое солнце, черные деревья. Я прочел два четверостишия — и больше не мог. Стихи раскололи оболочку. Горло перехватило от восторга. Ощущение было жестким и предельно ярким, как удар по глазам. Это был Блок.

Вот так и надо — случайно, через плечо, заглянув в чужую книгу. Тогда все может совпасть — отчетливость сказанного, почти лишенная смысла, и мгновенность ускользающего впечатления. Но Аркадий был человеком основательным, по крайней мере — хотел таким казаться. И я промямлил: вот, дескать, Блока и почитай.

Это ведь неразрешимая проблема. С чего начинать знакомство с поэзией? Можно ответить просто: если такая проблема есть, то начинать не надо вовсе. Лучше пока погулять и подышать. Случится — хорошо, не случится — что же делать? Не всем дано. Это не снобизм. Это полное бессилие перед громадой слова и практически полной герметичностью поэзии. Сказать: начинай с простых стихов — всего лишь отговорка, поскольку простых стихов не бывает. Пушкин — сложен и почти непроницаем. Блок — не проще. Сильнее всего на человека действуют стихи его старших современников, с ними еще не утрачен прямой контакт, но они уже обладают непререкаемым авторитетом. Но и здесь опять-таки как повезет.

Аркадий читал и любил Вознесенского, но ему казалось, что этого мало, что нужно проникнуться еще и классикой. Он отправился в библиотеку и взял первый том из блоковского собрания. Узнать поэта по собранию сочинений — заведомо нельзя. А вот мне повезло больше. Аркадий вручил мне Золя, которого я до этого не знал совсем и ничего от него не ждал. Это оказалась «Мечта» — сказка о девочке Анжелике, ее святости и непорочности, полная света и благодатного равновесия, совсем непохожая на другие — жесткие — романы этого «натуралиста», вроде «Терезы Ракен».

Мы сидели в умывалке и читали. Принесли чайник и согревались «белой розой», то есть пустым кипятком. Заварка, как и стипендия, кончилась третьего дня. Время тикало к утру. Пора было ложиться, поскольку мы собирались в универ к первой паре.

Последние дни стояли на редкость теплые. На Москве-реке уже сошел лед. И тогда Аркадий сладко потянулся и произнес: «А хорошо бы сейчас искупаться». На что незамедлительно получил: «В чем проблема? Речка — рядом». Затея с самого начала отдавала тяжелым бредом. Ну какое купание? В марте? По утреннему морозцу? Но отступать было некуда. Мы поднялись. Взяли полотенца — сроду мы, отправляясь на пляж возле метромоста, никаких полотенец не брали. Но тут почему-то стали необыкновенно предусмотрительны. Наверное, мы все-таки не до конца верили, что открытие купального сезона состоится. Через пятнадцать минут мы обнаружили себя идущими в рассветной морозной дымке к остановке автобуса. Было чертовски холодно. Может быть, нас знобило после бессонной ночи, а скорее всего, действительно сильно подморозило.

Мы доехали до универа и пошли мимо ГЗ, мимо смотровой площадки (там всегда ветрено) к эскалатору метро «Ленинские горы». Кажется, даже спускаясь на эскалаторе, мы не очень-то верили, что наш заплыв состоится. Мы вышли к реке. За ночь она покрылась тонким ледком. И мы как-то притормозили. Но тут увидели надпись «Купание запрещено». Участь наша была решена. Раз запрещено, значит, никуда не денешься — купаться надо. И мы начали раздеваться. Появился человек, совершавший по набережной утреннюю пробежку. Он очень серьезно нам посоветовал: «Ребята, вы бы подальше прошли, там полынья у берега, а тут лед сплошной». Мы кисло его поблагодарили. И подошли к воде. Я прыгнул первым. Ледок проломился. У берега было мелко — чуть выше колена. И я медленно, шаг за шагом, пошел на глубину. Видимо, сработала анестезия — заморозка в буквальном смысле, — и я не почувствовал, что тонкий и острый, как лезвие, лед, который я таранил, словно скромных размеров ледокол, режет мне бедра. Аркадий прыгнул за мной. Я уже собирался окунуться, но оглянулся. Аркадий как-то не спешил отправиться следом. Он стоял, зябко съежившись и прижав скрещенные руки к груди. Я крикнул ему, пытаясь изобразить нездешнее веселье: «Ну что ты? В чем дело? Хорошо-то как!» — и продолжал разбивать ладошками лед. «Ты знаешь, я как-то уже накупался», — ответил мой более сдержанный товарищ. «Да? Тогда давай вылезать». И я развернулся к берегу. Но оказалось, что мы в ловушке. Таявший накануне снег образовал на краю набережной сплошную наледь, и зацепиться было не за что. Один бы я ни за что не выбрался. Но нас было двое, и мы были на редкость прозорливы и предусмотрительны. Я подсадил Аркашу, и он выскочил на снежок. Когда он попытался протянуть мне руку, оказалось, что я не могу до нее дотянуться. Но у нас был портфель с полотенцами! Я ухватился за него и, проскользив на пузе по льду, тоже выполз на берег. Надо было одеваться. Тут мы с неудовольствием обнаружили, что у нас не гнутся пальцы — нет никакой возможности натянуть брюки. Идти голыми по морозу не очень-то улыбалось. Кое-как мы частично оделись: помогая друг другу и действуя будто не руками, а культями. Надеть ботинки и тем более застегнуть пуговицы не удалось. И мы, собрав свое бельишко и курточки, как были — с расстегнутыми ширинками, босые — потопали к эскалатору. Благо в этот утренний час на станции «Ленинские горы» было немного пассажиров. Но те, кто входил, были, вероятно, несколько удивлены: на мраморном полу возле эскалатора сидят два крайне озабоченных молодых человека в спущенных штатах, вокруг них разбросаны вещи, а они увлеченно растирают друг другу ноги грязно-белыми вафельными полотенцами.

Эскалатор, у подножья которого мы расположись, был в Москве в определенном смысле единственный. Он спускался не в метро, а на берег реки. И уже спустившись, можно было пойти вдоль набережной, а можно было войти на станцию «Ленинские горы», тоже уникальную — прямо на мосту. Она и сегодня сохранилась, хоть и перестроенная, а вот того эскалатора больше нет.

Он представлял собой отдельно стоящее сооружение, и к тому же там не было служителей: кататься на нем можно было абсолютно бесплатно. А пассажиров всегда было мало. Поэтому здесь ставились разнообразные эксперименты. Однажды мы с моим школьным другом Вовкой устроили там забег: решили подняться вверх по лестнице, едущей вниз. Мы побежали. Оказалось, что подниматься мы можем почти со скоростью соседнего — идущего вверх — эскалатора. Мы бежали, и все нам нравилось, и это даже было не слишком трудно. Пока не показался конец пути. Собственно, оставалось всего метров десять. И тут как будто к ногам привязали гири — мы бежали вперед, а дорожка увозила нас назад. Физически вроде бы трудней не стало, но нас охватило сначала недоумение, а потом едва ли не отчаяние. За сколько можно пробежать десяток метров? За пару секунд максимум. И вот ты бежишь, а пространство буквально растягивается перед тобой, и ты никак не можешь вырваться из этого бреда. Последние метры дались нам тяжело. Потом я многократно сталкивался с таким состоянием: когда завершение работы уже близко и ты невольно говоришь: «Ну вот, почти конец», в этот момент нельзя позволять себе думать о близком финале, нужно опустить глаза вниз и перебирать ногами все быстрее, нужно убедить себя, что процесс бесконечен, что конца не существует, тогда можно добежать до финиша. Иначе тебя снесет вниз, ты сползешь, как по песчаной осыпи. Тогда мы все-таки добежали. Но ведь мы были в отличной физической форме!

Минут через пятнадцать растираний мы с Аркашей настолько отогрелись, что смогли застегнуть пуговицы, завязать шнурки и все-таки встали на ноги. И я, не подумав, вспомнил о том забеге с другом Вовкой и поделился с другом Аркадием своим забавным воспоминанием. А он — нет предела совершенству — предложил тут же повторить бросок вверх по идущему вниз эскалатору. Правда, здравый смысл все-таки возобладал — мы, конечно, побежали, но по эскалатору, идущему вверх. И ближе к середине остановились, дыша как загнанные лошади, — сил уже не было, они остались в ледяной воде.

Победа была одержана. Мы возвращались домой на распухших ногах, живые и слегка ошарашенные собственной глупостью и храбростью.

В общаге мы сразу рухнули на кровати и уснули. Какой уж тут университет, какие занятия! Часа в два пополудни нас подняла Светка Кольцова. Оказывается, сосед, которого мы утром разбудили, с грохотом ввалившись в комнату, рассказал о наших подвигах. Он прокомментировал увиденное зрелище примерно так: «Эти бараны поморозили себе ноги и руки — они теперь и ходить не могут, и даже чай себе согреть. Ну не козлы?» Про чай — это было преувеличение, но передвигались мы действительно с большим трудом. У меня к тому же кровоточили порезанные льдом бедра. Светка нажарила котлет, принесла чайник, накормила нас, смазала йодом мои раны. И все время повторяла: «Идиоты! Какие же вы идиоты!» Других слов, чтобы по достоинству оценить наше мужество и решимость, у нее почему-то не нашлось. Но мы были горды. К вечеру о нашем героическом поступке знала вся общага. И мы славно отметили счастливое возвращение из ледового плена блаженной памяти портвейном «Кавказ».