Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник) Страница 3

Предполагается, что новый дом встанет на месте старого. Но старый решено пока не трогать, а лишь охватить фундаментной траншеей по периметру, а когда вырастут стены нового, — разобрать. Так вернее.

Пока мы сломали только верандочку, в которую уперлась траншея. Веранда долго раскачивалась, скрипела и наконец рухнула, выдохнув в морозный воздух облако пыли. «Ну все, — сказал Феликс, — назад пути нет». И, присев в сторонке, долго курил, прищурив глаза.

Мы разбираем доски и отрываем от порушенных стен листы толстого картона. На обратной стороне листов — круто бегущие графики 1953 года; отрывая, я рассматриваю их.

Удилов с остервенением лупит обухом топора по доске. «Ах ты, зараза! — тяжело дышит он. — Такое старье, а сопротивляется. Гнилуха…»

Мне не нравится, как он неуважительно отзывается о веранде. Но я молчу.

— Расколешь! — предостерегает его Молодцов.

— И хрен с ней! — разгибается Удилов и смотрит на Саню. — Все равно на дрова.

— Никола! — выбрасывает папиросу Феликс и поднимается. — Хорошие надо складывать отдельно. Не халтурь!..

Я отрываю очередной лист картона, и из-под него что-то падает на землю.

Деньги! Две огромные, еще хрустящие бумажки по пятьдесят рублей. Ого!..

Мы расправляем их и рассматриваем. Да, были денежки. Удилов начинает вспоминать, что можно было купить на одну такую деньгу.

— Батина заначка, — усмехается Феликс. — С гонорара припрятал и забыл. У него такое бывало: гонорар получит, накупит нам подарков, матери деньги отдаст, заначку спрячет, а утром ходит по дому — во все углы заглядывает. Не помнит, куда сунул. «Феликс, я тебе вчера деньги не давал? А Верке? Поди выясни потихоньку. Только Надьку не спрашивай, та сразу продаст». А мать Надьку и подсылала за батей следить. Одно слово — милиционер. Ее и во дворе так звали.

— Майор Пронин ей в пометки не годится, — соглашается Молодцов.

Даже сейчас, когда мы без дураков строим дом, вкалываем, Надежда все равно шастает сюда с проверками. Четверо бесконтрольных мужчин на даче внушают ей подозрения. То какие-то тапочки ей забрать надо, то приготовить нам яичницу, то библиотечную книгу забыла… А потом обзванивает наших жен и докладывает.

— Да, Саня, жизнь у тебя не сладкая, — сочувствуем мы Молодцову.

— Что ты! — соглашается младший зять. — Двенадцать лет, как под колпаком у Мюллера!

Саня взваливает на плечо бревно и добродушно сокрушается, что его — орла и тамбовского волка — так быстро окрутила какая-то ленинградская пигалица. «Я тогда и глазом моргнуть не успел», — Саня разворачивается — мы с Феликсом едва успеваем пригнуться.

— Идиот! — ворчит Феликс, выпрямляясь. — Чуть родню не зашиб. Бугай тамбовский…

С Тамбовом у нас, можно сказать, кровная связь. И Молодцов не обижается на бугая. Тем более ни на бугая, ни на волка он ни с какой стороны не похож. Просто крепкий парень.

— Нечего стоять, разинув рты. — Молодцов только сейчас догадывается, в чем дело. — Никакого понятия о технике безопасности…

В Тамбове родилась наша мать. Отец приехал в Тамбов, женился на ней и увез в Ленинград. Через много лет история некоторым образом повторилась. Родилась Надька, она выросла, приехала в Тамбов, чтобы ухаживать за заболевшей тетей, и пошла в аптеку. Там ее увидел Молодцов — он покупал бодягу после первенства города по боксу. «Ничего себе, — подумал Молодцов, — какая симпатичная». И выследил, где она живет. Они поженились и приехали в Ленинград.

Отец попал в Тамбов в смутном восемнадцатом году, когда немцы в островерхих касках шли на Петроград, а Красная Армия только создавалась. Он попал туда вместе с парголовским детским домом, в котором его мать служила воспитательницей. Их эвакуировали.

Отец подрос, стал работать репортером «Тамбовской правды» и безрезультатно ухаживать за дочкой заведующего губернской химической лабораторией — Шурочкой Бузни.

Отец ходил в обмотках, галифе и трофейном френче, из кармана которого торчали остро заточенный карандаш и блокнотик.

Профессор Бузни считался в Тамбове почтенным гражданином. В конце века он окончил Киевский университет со степенью кандидата естественных наук, был замешан в революционных волнениях, но образумился и тихо осел в провинциальном Тамбове. В его саду росли диковинные растения, подаренные Иваном Мичуриным.

Профессор был широк в кости, лобаст, носил густую черную бороду и разъезжал по провинциальному Тамбову на велосипеде с огромным рулем и широкими шинами. Да! Еще он носил пенсне и шляпу.

В двадцать первом году буржуйский вид профессора насторожил молодого чекиста, прибывшего из Москвы для борьбы с остатками антоновских банд, и он сгреб владельца иностранного велосипеда в кутузку, надеясь немедленно выяснить, в пользу какого государства тот шпионствует. Это предполагалось сделать по марке велосипеда.

Мой будущий отец, который в тот день подбирал в Чека материал для газеты, был привлечен в качестве эксперта. Его попросили прочесть иностранную надпись на эмблеме велосипеда. И он, узнав и велосипед, и его владельца, прояснил обстановку. Профессор лишь угрюмо молчал и метал огненные взгляды из-под широких полей шляпы.

В тот же день молодой репортер был приглашен к профессору на чаепитие и представлен как спаситель. Все домочадцы воспели хвалу юному, но отважному газетчику, спасшему главу семейства от нелепого обвинения. Все, кроме младшей Шурочки, которая сдержанно пожала руку своему тайному воздыхателю и в продолжение всего вечера делала вид, что они не знакомы.

Угощая молодого газетчика чаем, профессор Бузни конечно же не подозревал, что сидит за столом со своим будущим зятем. Все три его красавицы дочери уже были посватаны за достойных людей, и только тревожная обстановка того лета мешала сыграть свадьбы. Шурочка была посватана за умницу-студента и со дня на день ожидала его приезда из Москвы на каникулы. Не мог профессор подозревать и того, что Шурочка, выйдя замуж за того студента, вскоре разведется и с годовалым сыном Львом на руках уедет с этим репортером в северную столицу, и у них родится еще семеро детей, младший из которых через полсотни лет подарит самовар, за которым они теперь пьют чай, своему венгерскому другу.

Знай все это бородатый химик, он немедленно бы турнул моего отца из дома. Шутка ли! Какой-то будущий разгильдяй-внук отправит семейную реликвию в Австро-Венгрию!

Он, конечно, задал бы перцу и мне. Но наши с дедом жизни не уложились на один отрезок времени. Он умер за семнадцать лет до моего рождения.

На нашем участке и поныне цветут редкостные тюльпаны из мичуринского уголка дедовского сада. Они пахнут, как это ни странно. Изрядно измельчавшие, они выдыхаются, как духи в открытом флаконе, но еще пахнут.

Мы строим дом. Заодно узнаем простые истины. Например:

1) копать траншею под фундамент значительно труднее, чем рисовать ее на бумаге;

2) замешивать бетон в деревянном коробе дольше, чем считать его объем на калькуляторе. И так далее.

Уже вырыта траншея под фундамент. Ее глубина и ширина напоминают ходы сообщения полного профиля; словно мы собираемся занять круговую оборону вокруг нашей развалюхи и отстреливаться.

Изматывает приготовление бетона, который должен заполнить траншею и подняться над ней цоколем полуметровой высоты. Нулевой цикл — работа трудная, но невидная. За два дня мы успеваем нарастить фундамент лишь сантиметров на десять, хотя пашем так, что от нас валит пар. Мы кидаем в траншею обломки гранита, битые кирпичи, проволоку, банки и даже засовываем в нее дребезжащую кроватную сетку и две спинки с блестящими шариками. Я хочу ссыпать в траншею пустые бутылки с отбитыми горлышками, но Феликс не разрешает — образуются пустоты, и неизвестно, чем такая новация обернется. Перекособочит, например, дом. Или лопнет ночью бутылка в фундаменте — мы спросонья решим, что нам бьют окна, и выскочим с кольями в руках. Строительная механика — дело тонкое.

— Правильно, Саня? — вопрошает Феликс.

— Ничего не лопнет, — успокаивает Молодцов. — Кидайте. Только равномерно.

Саня внешне раскрепощен, но внутренне сосредоточен. Если он и молчит, постреливая умными глазами и прикидывая что-то, то молчание его не тягостное и не позерское — он думает. Саня любит и умеет работать. Он никогда не читает нотаций и не бранится. Послать может, но как-то по-свойски и беззлобно. Любой, самый дальний его посыл воспринимается как «кончай дурака валять!». Но браниться и спорить он не станет. Он говорит только о том, что хорошо знает. В противном случае Молодцов машет рукой: «Не, мужики, я в этом деле баран…»

Говорят, хороший человек — это тот, рядом с кем легко дышится. Рядом с Сашей я никогда не испытывал затруднений с дыханием. Одно время я даже хотел быть похожим на него. Но потом понял, что пытаться походить на кого-то бессмысленно.