Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей! Страница 3

Фельдман отвечал и за Зеленый дом, стоявший на углу Загайниковой и Окоповой улиц. Зеленый дом был самым маленьким и самым дальним из всех шести сиротских приютов, организованных председателем в Марысине, и часто Фельдман находил председателя именно здесь — сгорбившимся в коляске, напротив забора, огораживавшего игровую площадку в саду.

Это было удивительно — старик обретал покой, наблюдая за играми детей.

Дети и мертвецы. Они не смотрят по сторонам. Для них важно только то, что у них перед глазами. Их не обманешь играми в значительность, в которые играют живущие.

Они говорили о войне — председатель и Фельдман. О могучей немецкой дружине, которая наступает по всем фронтам, о евреях, которых преследуют в Европе и которым приходится жить под пятой всесильного Амалека. Председатель признавался, что у него есть мечта. Вернее, две мечты. Одну из них он много с кем обсуждал, это была мечта о протекторате. Другую он доверял очень немногим.

Я мечтаю, говорил он, показать властям, какие евреи усердные работники, и уговорить немцев расширить гетто. Другие районы Лодзи тоже надо включить в его состав, и когда война закончится, власти наконец убедятся, что гетто — особое место. Здесь сияет свет трудолюбия, здесь производят то, чего не производят больше нигде. Всем выгодно, что запертое в гетто население Лицманштадта работает. Когда немцы поймут это, они сделают гетто протекторатом, и оно войдет в число областей Польши, присоединенных к германскому Рейху: евреи под покровительством Германии честно зарабатывают свободу усердным трудом.

Такова была мечта о протекторате.

В другой, тайной грёзе он видел себя стоящим на носу большого пассажирского корабля, плывущего в Палестину. Судно покинуло гавань Гамбурга, а перед этим он, председатель, вывел людей из гетто. Кому еще, кроме него, человека из элиты, будет позволено эмигрировать, мечтание не разъясняло. Фельдман полагал, что этими счастливцами станут в основном дети. Дети из ремесленных училищ и сиротских приютов гетто, дети, которых спасал сам господин презес. Вдали, по другую сторону моря, был берег: бледный от жгучего солнца, с белыми строениями почти у воды и на мягких холмах, незаметно уходящих в белые небеса. Он знал, что перед ним Эрец-Исраэль, а ближе всего Хайфа; подробнее рассмотреть не получалось, потому что все сливалось: белая палуба корабля, белесое небо, светлое волнующееся море.

Фельдман признавался, что ему не удается совместить эти две мечты. Гетто, расширенное до протектората, или исход в Палестину? Председатель отвечал как всегда: какие средства — такие и цели, надо быть реалистом, надо видеть существующие возможности. За много лет он научился понимать, как живут и что думают немцы. (Sie sind doch kein Fremder bei mir.) Да и с ним многие немцы ладили. Но одно председатель знал наверняка. Каждый раз, когда он просыпался и обнаруживал, что ему снова снился этот сон, его сердце переполнялось гордостью. Что бы ни случилось с ним и с гетто, он никогда не предаст свой народ.

И все же именно это он собирался сделать.

~~~

О себе или о том, откуда он, председатель рассказывал редко. Эта глава закрыта, говорил он, если люди начинали обсуждать что-то из его прошлого. И все же иногда, собрав вокруг себя детей, он вспоминал о событиях, которые, по слухам, произошли во времена его юности и о которых он, видимо, никогда не переставал думать. В одном из этих рассказов речь шла об одноглазом Стромке, учителе из иешивы в родном Илино. У Стромки, как у слепого доктора Миллера, была палка, да такая длинная, что он в любой момент мог дотянуться ею до любого ученика в тесном классе. Председатель показывал детям, как Стромка управлялся с палкой; покачиваясь грузным телом, он изображал, как учитель ходил туда-сюда между партами, за которыми, согнувшись над книгами, сидели ученики, и то и дело яростно лупил палкой по рукам или по затылку какого-нибудь невнимательного мальчишку. Вот так! — говорил председатель. Палку дети окрестили «длинным глазом». Стромка словно бы видел концом этой длинной палки. Своим настоящим, слепым глазом он видел совсем другой мир — мир за пределами нашего, где все было совершенным и без изъянов, мир, где ученики безупречно вырисовывают значки иврита и без запинки, ни на секунду не задумываясь, проговаривают стихи Талмуда. Казалось, Стромка наслаждался видениями этого совершенного мира, ненавидя мир внешний.

Была и другая история — но ее председатель рассказывал далеко не так охотно.

Городок Илино, в котором он вырос, стоял на реке Ловать, возле Великих Лук, где потом во время войны шли жестокие бои. Городок тогда состоял большей частью из маленьких, шатких, лепившихся друг к другу деревянных домиков. Между домами на невысоких насыпях, разбухавших весной, когда начинались дожди и разливалась река, в бесформенные пласты густой грязи, выращивали овощи. В городке жили в основном еврейские семьи; они торговали мануфактурой и бакалеей, которые привозили на фурах из Вильно и Витебска по льду, когда река замерзала. Край был бедным, синагога с двумя крепкими колоннами смотрелась восточным дворцом; все деревянное.

На берегу реки была баня. У одной из ее стен начинался галечный пляж, куда дети иногда прибегали после занятий в иешиве. Река в этом месте была мелкой. Летом она становилась похожей на ту мутную воду, которую мать во время стирки оставляла на крыльце и в которую он любил погружать руки, — воду теплую, словно его моча.

Когда уровень воды понижался, в середине течения проступал островок — ровная полоска песка, с которой птицы охотились за рыбой. Клочок твердой земли таил опасность. Со стороны другого берега «остров» снова становился илистым дном и резко обрывался в глубину. Когда-то там утонул ребенок. Это случилось задолго до рождения председателя, но в городке все еще судачили об этом. Может быть, потому его школьные приятели и бегали туда. Каждый день орава мальчишек спорила, кто не побоится доплыть до песчаной полоски посреди реки. Ему запомнилось, как один из мальчиков зашел в воду почти по пояс и стоял, подняв локти, в покрытой рябью и солнечными бликами воде, зовя за собой остальных.

Насколько он помнил, самого его не было среди тех, кто с хохотом и плеском полез в воду.

Может быть, он тоже вызвался принять участие в игре, но его отвергли. Может быть, мальчишки сказали ему (как говорили часто): ты жирный увалень, урод.

И тогда на него снизошло нечто вроде вдохновения.

Он решил пойти к Стромке и рассказать, чем занимаются мальчишки. Что будет потом — представлялось ему смутно. Своим доносом он рассчитывал снискать уважение Стромки, и тогда мальчишки не осмелятся впредь исключать его из своих игр.

Затем последовали минуты триумфа. Стромка прошествовал к реке, водя перед собой длинной палкой. Но торжеству не суждено было продлиться. Маленький председатель не сумел завоевать благосклонность Стромки. Напротив: отныне единственный глаз взирал на него с еще большим презрением и неприязнью. Остальные дети избегали маленького председателя. Когда он приходил в школу, они перешептывались у него за спиной. Однажды, когда он возвращался из школы домой, они пошли за ним. Его обступила толпа орущих и хохочущих мальчишек. Председатель помнил, что было дальше. Мгновенный прилив счастья: он решил, что они приняли его в свою компанию. Хотя тут же почувствовал в их улыбках и дружеских похлопываниях по спине что-то натянутое и неестественное. Они шутили и забавлялись, подначивали его, говорили, что он побоится войти в реку.

Потом все происходит очень быстро. Он заходит в воду по пояс, и тут мальчишки на галечном берегу начинают нагибаться. Он еще не осознает, в чем дело, а первый камень уже ударяет его в плечо. Кружится голова, во рту привкус крови. Не успевает он отвернуться, чтобы выбежать из воды, как прилетает следующий камень. Маленький председатель бьет в воде руками, пытаясь встать на ноги, но снова валится, а вокруг него в воду падают камни. Он видит: мальчишки стараются загнать его на глубину. И понимает — они хотят, чтобы он умер. Его охватывает паника. Он и потом не понимал как, но, одной рукой отгребая воду, а другой закрывая голову, он все же выбрался на берег; кое-как поднялся на ноги и заковылял прочь; вслед ему дождем сыпались камни.

Потом он стоял спиной к классу, а Стромка бил его палкой. Пятнадцать быстрых ударов по заду и ляжкам, которые и так распухли и были в синяках от камней. Не за то, что он сбежал с уроков, а за то, что оговорил своих товарищей.

Но запомнил он не предательство и наказание, а тот момент, когда улыбающиеся детские лица на берегу реки внезапно обернулись стеной ненависти и он понял, что его загнали в клетку. Да, он снова и снова (и перед «своими» детьми) вспоминал эту открытую клетку, сквозь прутья которой дождем летели камни и палки, задевали его, и он был пойман, и некуда было бежать, и негде скрыться.