Джордж Сондерс - Десятого декабря Страница 3

А Эбер подумал: «Как же так, дорогой доктор/спаситель/последняя надежда? Вы, светило медицины, и вдруг — „чиканулся“»?

Вот на этом тебя и ловят. Думаешь: «Может, я всего лишь чиканусь на „Спрайте“?» И не успеваешь опомниться, как ты больше не ты, а ЭТО, кричишь «Пашкуда!», срешь под себя, отбиваешься от тех, кто пытается кое-как тебя подмыть.

Нет уж.

Держите карман шире.

В среду опять свалился с медицинской койки. Тут-то, на полу, в темноте, его осенило: я же могу их избавить.

Избавить нас? Или себя?

Изыди.

Изыди, брысь, кыш.

Ветер сшиб с дерева несколько снежных комьев. Слетели гуськом. Красиво. Отчего люди так устроены — отчего мы видим красоту во всяких будничных пустяках?

Он снял куртку.

Господи ты боже мой.

Снял шапку и перчатки, засунул шапку и перчатки в рукав куртки, оставил куртку на скамейке.

Чтоб догадались. Найдут машину, пойдут по тропе, найдут куртку.

Вообще чудо. Что он доковылял так далеко. Но он всегда был сильным. Однажды с переломом стопы пробежал полумарафонскую дистанцию. А сразу после вазэктомии запросто очистил гараж от хлама.

Он лежал на койке и дожидался, пока Молли уйдет в аптеку. Вот что было самое трудное — просто сказать ей нормальным голосом: «До скорого».

Его душа рванулась было к Молли, но он одернул душу, прикрикнул на нее, начал молиться:

«Господи, дай мне провернуть это дело, помоги не провалить. Не дай опозориться. Дай продеть все галко.

Проделать. Дай мне проделать все галко.

Глядко.

Гладко».

За сколько он может догнать Подза и отдать ему куртку? Минут за девять, примерно. Шесть — чтобы обогнуть пруд по тропе. Плюс три минуты — взбежать по склону, как спасительный дух или милосердный ангел, неся незатейный дар — куртку.

НАСА, это только приблизительные выкладки. В принципе, я их почти что высосал из пальца.

Знаем, Робин, знаем. Мы давно уже знаем, какие дерзости вы позволяете себе на службе.

Однажды вы пукнули на Луне.

А как подговорили Мела объявить: «Господин президент, приятный сюрприз: наш зонд держит курс на Вашанус!»

Сегодняшние выкладки — вообще на редкость приблизительные. А этот Подз — на удивление проворный. А сам Робин — не лучший скороходец. У него телосложение расширяется к середине. Папа говорит, что это добрый знак: со временем ширина перекочует с поясницы на плечи, и он станет здоровенным, как штангист. Робин надеется, что предсказание сбудется. Но пока у него выросли только титьки — правда, почти незаметные.

— Скорее, Робин, — сказала Сюзанна. — Мне так жалко этого бедного дедушку.

— Дурак он, — отрезал Робин, потому что Сюзанна молодая еще и не понимает: дураки создают проблемы другим людям, которые поумнее.

— Ему недолго осталось, — воскликнула, на грани истерики, Сюзанна.

Он попытался успокоить ее: тихо, тихо.

А она: мне просто очень страшно.

А Робин: но, на его счастье, рядом оказался такой, как я: я дотащу его куртку на вершину этого немаленького холма, хотя крутизна склона не совсем в моем вкусе.

А Сюзанна: наверно, это и называется «геройство».

— Наверно.

А Сюзанна: ты только не подумай, что я нахально тебя учу. Но, по-моему, он уходит все дальше.

А он: и что бы ты посоветовала?

— При всем моем уважении, — проговорила Сюзанна, — и только потому, что я знаю: ты считаешь нас с тобой разными, но равноправными, и потому, что мой профиль — интеллектуальные усилия, оригинальные изобретения и всякие апочемубынет…

— Ну да, да, продолжай.

— В общем, если взглянуть на дело, как математик, на базе элементарной геометрии…

Он понял, к чему она клонит. Она абсолютно права. Не зря он в нее влюбился. Надо пройти через пруд напрямик, диаметрично, и тогда он выгадает время, и нагонит Подза поскорее, каждая секунда на счету.

— Погоди, — сказала Сюзанна. — А это не опасно?

— Не-а, — возразил он. — Я так уже сто раз переходил.

— Прошу тебя, будь осторожен, — взмолилась Сюзанна.

— Если честно, один раз.

— Не каждый рискнет, — проговорила Сюзанна.

— А если совсем честно, ни разу, — тихо сказал он, боясь ее разволновать.

А Сюзанна: твоя храбрость безразмерна.

Он зашагал через пруд.

А вообще-то круто ходить по воде. Летом здесь плавают на байдарках. Если бы мама увидела, задала бы ему жару. Мама над ним трясется, как будто он стеклянный. Потому что в младенчестве он вроде бы перенес несколько операций. Мама пугается, если он всего лишь потянется за степлером: «Поранишься!»

Но вообще-то мама молодчина. Всегда даст добрый совет, подскажет верную дорогу к цели. У нее пышная копна длинных серебристых волос и хрипловатый голос, хотя она не курит и вообще веганка. И она никогда не гуляла с байкерами, хотя некоторые дебилы из класса утверждают, что она вылитая байкерша.

Если честно, мама ему очень импонирует.

Он преодолел примерно три четверти, или шестьдесят процентов пути через пруд.

Между ним и берегом сероватое пятно. Летом здесь в пруд впадает ручей. Пятно какое-то сомнительное. Он стукнул прикладом по льду в месте, где пятно начинается. Спокуха: прочный.

Зашагал дальше. Лед под ногами слегка просел. Ничего, тут, наверно, неглубоко. Будем надеяться. Вот черт.

— Ну как? — воскликнула Сюзанна трепетно.

— Могло быть и лучше, — сказал он.

— А не стоит ли повернуть назад? — спросила Сюзанна.

Но ведь это и есть то самое чувство страха, которое все герои должны побороть еще на заре жизни? Над настоящими героями страх не властен, правда?

Назад путь заказан.

Или все-таки не заказан? Все-таки можно повернуть? Не только можно, но и нужно.

Лед проломился, мальчик провалился.

В «Степи смирения» даже походя не упоминалось о тошноте.

«Чувство блаженства овладело мной, когда я прикорнул на дне расселины. Ни страха, ни дискомфорта, только смутная печаль при мысли обо всем, что осталось несделанным. И это смерть? — подумал я. — Это просто ничто».

Автор, не припомню вашу фамилию, позвольте вам кое-что сказать.

Вы сволочь.

Дрожь неудержимая. Вроде тремора. Голова вихляется на шее туда-сюда. Постоял, немного поблевал на снег: желтовато-белое на голубовато-белом.

Нехороший признак. Нехороший в данных обстоятельствах.

Каждый шаг — победа. Вот о чем надо помнить. Каждый шаг — побег все дальше и дальше. Все дальше от отца. От отчима. Какая великая победа его ждет. Победа из последних пил.

К горлу, как комок, подступил приказ выговорить правильно.

Из последних сил. Из последних сил.

Ох, Аллен.

Даже когда ты был ЭТО, для меня ты оставался Алленом.

Пожалуйста, не забывай.

Падаешь, сказал папа.

Некоторое время — измеримый промежуток — он выжидал, гадая, куда упадет и сильно ли ушибется. Затем в живот уперлось дерево. Он обнаружил, что обвился в позе эмбриона вокруг какого-то дерева.

Ой бля.

О-ой. Ой-ей-ей. После операций не плакал, во время химии не плакал, но теперь — еще немножко и, кажется, заплачет. Так же нечестно. Теоретически это происходит со всеми, но сейчас это происходит с ним лично. Он все ждал какого-то особенного Божьего промысла. Но нет. То, что больше него/тот, кто больше него — сплошное безразличие. Только отмахивается. Тебе всю жизнь твердят: то, что больше тебя/тот, что больше тебя, любит тебя особенной любовью, но в итоге понимаешь: фигушки. То, что больше/тот, кто больше, сохраняет нейтралитет. Ты его не волнуешь. Оно/он просто бредет куда-то и, безо всякого злого умысла, давит людей на своем пути.

Много лет назад, на выставке «Иллюстрированное тело», они с Молли видели срез мозга. Срез мозга, подпорченный изъяном — бурым кружочком не больше пятицентовой монеты. Этого бурого кружочка хватило, чтобы убить человека. Человека, у которого, верно, были какие-то свои мечты и надежды, и полный шкаф брюк, и так далее, и драгоценные воспоминания детства: скажем, в тени ив в Гейдж-парке японские карпы сбиваются в стаю, или бабушка ищет носовой платок в своей сумочке, пахнущей «Ригли»… всякое такое… Если бы не это бурое пятно, человек, возможно, шел бы сейчас мимо них, шел бы обедать в кафе в атриуме. Но нет. Он уже покойник, где-то гниет с выпотрошенной головой.

Тогда, глядя сверху на срез мозга, Эбер испытал чувство превосходства. Бедняга. Вот ведь не повезло, надо ж было такому приключиться.

Они с Молли спаслись бегством, заказали в атриуме горячие оладьи, смотрели, как белка колупается с пластиковым стаканчиком.

Эбер, полуобвитый вокруг дерева, нащупал шрам у себя на голове. Попытался привстать. Не вышло. Попытался ухватиться за дерево. Пальцы не сгибались. Поднял руки, завел их за ствол, скрестил в запястьях, сам себя подтянул кверху, привалился к дереву.