Китлинский - Клан – моё государство. Страница 3

– Георгий, верю тебе, но после того, что ты сказал, боюсь долго не протяну, сожрут. Вот поэтому я тебя и прикрою. Приноси завтра в 6 утра. Всё, что потребуется, я подпишу,- закурив, он добавил.- Задал ты мне задачу. Ночь бессонная предстоит.

– Спасибо! Знал, что поймёшь,- сказал Давыдов, пожимая руку на прощание,

Глава 3

Москва. Конец августа. Домодедово встретило, как всегда, людской суетой, грязью, бранью и жадными до лёгких денег глазами московских таксистов. "Всё как прежде,- думал он.- Ничего не меняется в этом городе-государстве, даже запах и тот прежний, особый, московский, который невозможно перепутать, даже закрыв глаза. Да! Это и есть визитка городов – запах". Он мог без труда по запаху определить те города Союза, в которых приходилось бывать. Их было много, но он ни разу не ошибся. Порой его корёжило оттого, что он перестаёт называть в себе самом города их именами, а подсознательно называет их запахами. Город цветущих акаций. Город клопов. Папироса, которую он курил, еле слышно потрескивала. Он не спешил, медленно оглядываясь вокруг, наслаждаясь после шестичасового перелёта дымом, ждал, когда объявят получение багажа. "Непрошенный гость – хуже татарина". Поговорка, которую он не любил, сейчас приобретала точный смысл. Он был нежелательным гостем в Москве. Его приезды в этот мифический рай всегда заканчивались кладбищами для тех, по чьи души он прибывал. Так будет и сейчас, обыденно, как всегда, просто, как прежде, так, как было уже неоднократно. Умерев много лет назад, он продолжал жить, тихо и неприметно, выполняя черновую работу "братства". Лишь смерть людей оттеняла его присутствие на земле надгробными плитами и похоронными процессиями в малых и больших городах. Он не любил городов. Особенно Москву. Столица напоминала ему свалку отбросов, здесь царили пороки и ложь, здесь процветали беспардонное хамство и подлость, прикрытые фасадами модных театров и государственных учреждений да разговорами о морали и нравственности. Ему становилось не по себе, когда очевидные хамы призывали к возрождению духовности. Жалость. Вот что он испытывал ко всем, кто живёт в этом городе: и к хозяевам, и к холопам. У каждого свой удел и свой шесток.

Объявили получение багажа. Он медленно двинулся в сторону нужного сектора. Его сумка и кейс выехали по эскалатору почти сразу. Подхватив поклажу и сверив на выходе талоны, он вышел из здания вокзала, направившись к парковке автобусов. Подскочивший таксист, получив на своё предложение "за стольник до Москвы" ответ, понурив голову, отошёл от него, матерясь. Ему не жалко было денег, просто дело требовало точного соблюдения определённых правил и, в частности, обязательное пользование общественным транспортом. Такси вообще исключалось как средство передвижения, а нарушать заведённый когда-то порядок он себе позволить не мог. Автобус шёл ходко, плавно покачиваясь, и за полтора часа донёс его до Таганки, где он провалился с толпой в зев метро. Спустя ещё двадцать минут он стоял, заполняя бланк поселения в неприметной ведомственной гостинице по улице Воровского, у которой не было названия, и знали о ней лишь те, кто работал в отрасли и, по роду работы, часто приезжал в Москву по делам. Номер был на двоих. В одиночных апартаментах селили элиту, ему этого не надо было сейчас. Сосед отсутствовал. Приняв душ и включив телевизор, он лёг на свою кровать. Шли новости. Диктор сообщила о столкновении судов в Чёрном море на внешнем рейде Севастополя, о гибели пассажиров теплохода "Нахимов". "Чернобыль, теперь "Нахимов", и так всё время у нас. Мы без аварий, как без хлеба, так же, впрочем, как и без врагов внешних и, особенно, внутренних, не можем жить, ещё больше мы не можем без крови и смерти. И это не коммунистическая идея тому виной, это наша внутренняя предрасположенность, природная, из века в век, если не чужая, так своя собственная кровь должна пролиться. Не можем мы без панихид и проклятий, запоздалых раскаяний и новых смертей. Это – мы. Это – наш образ жизни",- промелькнуло у него в голове. Он встал, выключил телевизор и снова лёг. Спать не хотелось, но полежать после многочасового сидения в самолёте, а потом и в автобусе было приятно.

Глава 4

Всё произошло мгновенно. Без крика и лишней суеты. Телохранители подхватили его грузное тело, вдруг начавшее оседать и заваливаться, ещё не подозревая, что подхватили покойника. А он медленно, прикурив от зажигалки и затянувшись, побрёл к станции метро "Детский мир". "Минут через пять очухаются,- подумал он. – Это слишком поздно". Лица двух сопровождавших "толстяка" были ему знакомы. Высокого он видел год назад в Ялте, а плотного, коренастого, помнил по фото. Коренастый был личным телохранителем и начальником службы охраны "толстяка", такая была собрана на него информация. Длинный, бывший цеховик, из уголовных, сумевший подняться в верха или приближённый кем-то за заслуги, и занимал пост бригадира в группировке. В Ялте он работал в смешанном прикрытии, на большой сходке. На случай провала или непредвиденных разборок должен был потащить на себя срок. "Бумага", так в среде уголовных авторитетов называли эту категорию людей, ибо их отдавали на заклание, хотя они сами об этом ничего не знали. В дела их особо не посвящали, давали простую тупенькую работу, не более, так, чтобы срок не очень вышел большой, и чтобы сдать никого не смогли, даже если бы и хотели. Вагон поезда качало, на подъездах к станциям подмаргивал свет, состав проходил электроразъёмы. Он продолжал в памяти просматривать материал по только что совершенному убийству. Крепыш из охраны не тянул на всё имевшееся у него в памяти. Этого раньше не случалось. Мысль вдруг спуталась. В середине вагона двое молодых крепких ребят развязно приставали к девушке. "Абитуриентка. Нет. Уже студентка-первокурсница,- отметил он, продвинувшись к ним вплотную.- А эти – москвичи, шпана". Народ молчаливо созерцал. Желание вступиться отсутствовало. "Люди, люди, какое же вы дерьмо. Вы начинаете кричать "караул" лишь в случае, когда вас самих режут, и то не всегда". Поезд тормозил, когда он ударил обоих, причём сразу обоих, ударил зло и больно, так, что оба согнулись. Как только двери открылись, он вытолкнул их на перрон. Народец медленно стал выходить вслед вывалившимся хамам и выражать в его адрес плохо скрываемую брань, становясь на защиту пострадавших деток-переростков. "Вот так всегда,- усмехнулся он про себя.- Виноват тот, кто бьёт сволочь по роже. Удивительно, но в жизни это именно так". На следующей станции он вышел и пересел в поезд обратного направления, ему было необходимо ещё минут сорок пробыть в подземке. Мысль о крепыше вернулась. Продолжая анализ, он отметил для себя интересную деталь. Ноги этого человека двигались необычно. И эту походку ему не с чем было сравнить, это-то его и насторожило. Всё остальное укладывалось в рамки профессиональной подготовки. И поправленный, вроде невзначай, до момента подхвата пистолет; и взгляд, брошенный по сектору присутствия, кстати, он из этого хваткого взгляда не выпал; и хват под руку оседающего "толстяка" одной рукой, вторая свободно; и тело, поставленное в моменте подхвата из расчёта окружающей обстановки, на случай возможного нападения. Молодец. О нём было известно только то, что он появился недавно. Чей? Выяснить не удалось. По паспорту Георгий Сергеевич Ронд, двадцати семи лет. "Этот братец имел хороших учителей, не просто хороших – отличных. Но готовили его люди явно другого фронта. У него отсутствует реакция на смерть. А её невозможно привить в центре подготовки, она приходит с опытом. Если бы это была звуковая смерть, то есть с выстрелом, он бы среагировал мгновенно (стал бы стрелять или нет – другой вопрос), но на беззвучную смертушку его не готовили. Молодость не исключает наличие опыта, но и не предполагает его с потолка. Скорее всего, это человек даже не безопасности, им не подготовить такого профессионала, у них на лбу их звания и должности прописаны, а этот тёмен совсем,- заключил он для себя.- И внёс тебя в свой реестр. Это плохо, но это так. Значит, тереться возле кладбища нельзя. Дней пять спустя навещу покойника,- решил он.- Обязательно надо проинформировать своих. Провалы не нужны никому. Если "толстяк" подсел, или его на чём-то подцепили гэбэшники, получится крест. Это значит, мне придётся играть в две игры или в три. Ещё хуже, если я кому-то спутал картишки, и спутал сильно, мало ли в какое дерьмо мог этот бугай влезть. И получается, что я тоже в дерьмо ступил, а КГБ такого не прощает, будет копать, как роторный экскаватор. Мне придётся лечь на дно, возможно, надолго или отправиться в Европу. Кто же любит, когда ему наступают на ноги в собственном доме? А я что – в чужом? Я тоже в своём. Выходит, сочтёмся. Хотя, по правде говоря, я устал порядком, и отдых в мне не помешал бы".

Пять дней спустя, посетив Новодевичье, он поездом покинул Москву.