Алекс Тарн - Боснийская спираль (Они всегда возвращаются) Страница 3

Наверное, немцы-то и придумали эти тройки. Двоих связывают спина к спине, а третьего — сбоку, тоже спиною. А потом стреляют два раза. Первой пулей можно убить сразу двоих — тех, что затылок к затылку. Ну а вторая — на того, что сбоку, тут уж ничего не поделаешь. Всего два патрона на троих. Такая вот немецкая экономия. Тут главное — первый выстрел аккуратно делать. Хотя на самом деле и это не обязательно. Потому что затем всю тройку целиком, не развязывая, сбрасывают в ров и закапывают. Так что если кому-то из троих не повезло, и он выжил, то из рва ему, привязанному к двум трупам, все равно уже не выбраться. Вот это-то самое страшное и есть. Уж лучше пусть бы молотками забивали…

Старик Малер и братья Алкалай уже внизу, и похоронная бригада набрасывает на их тела тонкий слой земли. Сегодня хоронят цыгане: Йока, Симон и еще один, безымянный. Последняя тройка. Их похоронят уже сами ханджары. Таков порядок.

— Эй, погодите!.. Стойте, вы, свиньи!.. — кто-то светловолосый бежит со стороны лагеря, кричит, размахивает руками; карабин болтается сбоку… ханджар, кто же еще?

Все останавливаются — и палачи, и цыгане, и даже мы поворачиваем головы — те, кто может, конечно.

— Куртка! — кричит ханджар. — Вещи! Где мои вещи?! Мустафа, пес, убью!

Мустафа, посмеиваясь, кладет на землю свой карабин и достает сигареты.

— Что ты вопишь, Халил? — говорит он миролюбиво. — Нету у нас твоих вещей.

— А где?!

— Откуда мне знать — где? Небось уже в Бугойно… Ты, дурная башка, зачем свой тюк в фургоне оставил? Вот теперь и бегай, как пьяный кабан.

Ханджары дружно смеются. Теперь они даже становятся немного похожими на людей.

— Как же так? — растерянно произносит светловолосый. — У меня же там все… и куртка, и белье, и даже шапка…

— Ага! — назидательно произносит пожилой Мустафа. — Нечего было по женскому бараку шнырять. Всем ребятам тех двух вчерашних баб хватило, а тебе, понимаешь, еще захотелось!

Ханджары смеются еще громче. Нет, на людей они совсем не похожи.

— Ничего, не горюй! — Мустафа хлопает светловолосого по плечу. — Послезавтра фургон вернется. А пока что…

Он бросает на землю недокуренную сигарету и обводит нас прищуренным взглядом. На лице его еще подрагивает тень улыбки, остывает, испаряется, как пар с запотевшего зеркала.

— А куртку мы тебе сейчас достанем… — говорит Мустафа, оскаливает желтые зубы и смотрит прямо на нас… на Баруха?.. — Вот прямо сейчас и достанем.

Нет, Габо, не на Баруха. На тебя смотрит этот гнилозубый шакал, убийца, садист… даже не на тебя, а на твою куртку, вот на что. На куртку, мамой сшитую, на твою старую куртку, хорошую, теплую, удобную, как вся твоя прошлая жизнь, как вся твоя прошлая радость, как все-все твое прошлое, оставшееся где-то там, позади, в невозможной и недостижимой дали, за пропастью ада.

— Нет!.. Не отдам… — голос у Габриэля срывается. Привычное льдистое онемение в груди вдруг тает одним махом, расплескивается, вскипает горячим фонтаном слез. У тебя еще остались слезы, Габо?

— Габо, не надо, Габо… зачем?.. — испуганно шепчет Барух, толкает его виском в мокрую от слез щеку, но поздно… или не поздно, а просто все равно, потому что ханджар уже рядом, уже схватил их за веревку… Ров все ближе и ближе… Вот Симон кивает ему, опершись на лопату. Прощай, Симон.

— Хочу писать, — говорит Горан.

Ханджар Мустафа одним резким движением валит их с ног на самом краю ямы. Со всех шести ног. Габриэль падает лицом вниз, больно ушибаясь о землю. Он едва успевает повернуть голову вбок, чтобы уберечь нос. Он видит ноги Мустафы, и чьи-то еще, и ствол карабина — самый кончик… а дальше — травянистый покатый склон, и деревья, и лес. А неба не видно. Габриэль сразу забывает о куртке, так ему вдруг хочется увидеть небо. Хорошо Горану, который лежит прямо на нем, спина к спине, Горан видит сразу все небо — от края и до края. Поделился бы с братом… Габриэль изо всех сил выворачивает шею, но все равно ничего не выходит: только склон и кусты, и начинающий желтеть осенний лес.

— Бейте, сволочи! Чтоб вы все передохли, гады! — Это Барух, мой храбрый и сильный Барух. Надо умирать достойно. Габо тоже хочет сказать что-нибудь такое же, важное и сильное, но у него не получается открыть рот.

— Подожди, не стреляй, — говорит Мустафа кому-то.

— Не наказывайте меня, я не хотел! — говорит Горан и начинает плакать. — Я же говорил, что мне нужен горшок! Барух, отдай мой горшок! Мама!

Ханджары принимаются ржать, и тут же следует выстрел, над самым ухом, настолько близкий, что Габриэль даже глохнет на секунду, а потом сразу слепнет, потому что горячая липкая масса падает ему прямо на лицо и на глаз, широко открытый, отчаянно вывернутый в безуспешных поисках неба.

— Ну говорил ведь! Мне его куртка нужна!

— Шма, Исраэль!.. — это опять Барух. И выстрел. Второй. Два выстрела на троих. «Значит, я убит?» — думает Габо. Он приоткрывает левый глаз, тот, что ближе к земле, и видит землю и муравья, настороженно приподнявшего усики.

— Цела твоя куртка! — это второй ханджар.

«Я слышу и вижу. Я еще жив, — думает Габо. — Мне не повезло. Сейчас они сбросят нас в яму, и я буду умирать там, долго и трудно.»

Он хочет попросить, чтобы его тоже убили, но рта не раскрыть, да и бесполезно. Свои две пули на троих они уже получили, а больше не выдают, таков порядок.

— Подожди, не сбрасывай, — говорит Мустафа.

Габриэль чувствует какое-то шевеление наверху, на спине. Потом вдруг становится легко, потом онемевшие руки падают сбоку, больно отдавая в плечевые суставы. Куртка. С него стаскивают куртку.

— Связать снова?

— Зачем? — говорит Мустафа, разглядывая куртку. — Трупы не бегают. Эй, ты! Чего расселся, как на цыганской свадьбе? Сбрасывай падаль!

Кто-то переворачивает Габриэля на спину. Это цыган Симон.

— Шш-ш-ш… — шепчет Симон. — Молчи, Габо, и не шевелись. Шш-ш-ш…

Он скатывает Габриэля в ров, как бревно. Чей-то локоть упирается Габриэлю в бок. Надо бы устроиться поудобнее, но шевелиться нельзя — Симон запретил. Габо крепко зажмуривается, и тут что-то тяжелое бухается сверху, больно придавливая его к острому локтю нижнего мертвеца. Он с трудом удерживается от крика и открывает глаза. На него смотрит искаженное мертвое лицо Баруха. Часть лица. Габриэль хочет закричать, но тут сознание, сжалившись, покидает его.

Когда самолет набрал высоту и стюардессы засуетились в проходе, сосед Берла, жилистый, выбритый до блеска американский сержант, крякнул и достал откуда-то из-под ног початую бутылку «Дикой Индюшки».

— Ты ведь не откажешься составить мне компанию, а, приятель?

Берл вздохнул. Сержант начал оказывать ему усиленные знаки внимания, когда они еще только вошли в салон и рассовывали свои сумки по ящикам для багажа.

— Как можно отказать самой сильной армии в мире? — ответил он. — Вот только, послушай, бижу, не слишком ли рано для бурбона?

— Ничуть! — просиял сержант. — Бурбон годится для любого времени, особенно в отпуске. Особенно в последние часы отпуска…

Он протянул Берлу руку: Сержант Смит. Джек Смит. Из Мериленда.

— Редкое имя, — заметил Берл и тоже представился. — Майкл Кейни. Из Торонто.

— Репортер? — Сержант понимающе кивнул на внушительный кофр с фотоаппаратурой. — Много там вашего брата, в Сараево. Хотя раньше-то побольше бывало…

Он плеснул виски в пластиковый стаканчик и протянул Берлу.

— Давай, приятель… за твою будущую Пулитцеровскую премию!

Выпили.

— Давно ты в Боснии, Джек? — спросил Берл, ставя на стол пустой стаканчик. — Как там служить? Скучно небось?

— Да нет, что ты… — удивился сержант. — В Боснии классно. В Сараево то есть. В Германии скучно, это да. Никакой цивилизации. Ни баб, ни развлечений… жуть. А в Боснии хорошо. Палатки хорошие, новые, с деревянными полами, ага. В Германии, скажем, если палатка на шестнадцать, то там шестнадцать и живут. Таков порядок. А в Боснии нет, в Боснии свобода… ты что… Палатка на шестнадцать, а там — шестеро или даже пятеро, представляешь? Душевые, горячая вода, все путем… ты что…

Он налил снова.

— Ну, давай — за Боснию… классное местечко, парень, слушай меня. А жрачка! Жрачка! — сержант наклонился к Берлу, схватил его за руку и горячо зашептал: — Ты мне не поверишь, так что пристегнись, чтобы с кресла не упасть. Пристегнись, пристегнись, я тебя сейчас удивлю, приятель! Там у нас местные повара по контракту! Представляешь? По контракту! Ты такой жрачки в жизни не пробовал, вот что я тебе скажу!

Берл ухмыльнулся и высвободил руку.

— Послушать тебя, так лучше места не найти.

— Конечно! — заверил сержант. — В Европе точно не найти! А какие девочки! Какие девочки! Идешь по городу, а навстречу тебе — девки, одна другой краше. Не то что в Германии — одни крокодилы злобные. В Германии, скажем, подмигнешь такой — не для чего-то там, а просто от отчаяния, потому что с такой крокодилицей можно только в крокодильем болоте, да и то — по сильной пьяни… подмигнешь, а она, стерва, на тебя зубами — щелк!.. щелк!.. и в полицию бежит, представляешь? В полицию! А за что? Что я ей такого сделал? Подмигнул без никакого дурного умысла… За что же сразу в полицию? Дерьмо…