Куруматани Тёкицу - Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ Страница 3

— …

— К тому же недурной. А?

Я только кивнул в ответ.

— Чего киваешь, шушера?

Для меня всё и всегда начинается именно с такого разговора. Но чтобы меня в лицо назвали «шушерой» — такое было впервые.

— Ладно, ясно всё. Другого валета и двойка бьёт.

Я прекрасно понимал, что именно во мне бесило её. Наверняка я казался ей бесхребетным, жалким. «Все люди как люди, работают изо дня в день за грош в поте лица своего, а ты? Жалость берёт», — так сказала мне мать, когда, оставшись в Токио без гроша, я в поисках пристанища приехал в отчий дом в районе Сикама провинции Бансю. Тогда мне стало ясно, что мне пристанища в этом мире нет.

Пускай обзывают, хоть шушерой, хоть как — на поношения мне было плевать. Труднее было смириться с задницей, которая маслянилась день за днём. Я ненавидел себя. Ненавидел каждую клетку своего тела, каждую мысль в своей голове, ненавидел, как ненавидишь смертельного врага. Вражда оголяет человека, обнажает в нём — иногда и против его воли — саму суть. Но мне было плевать и на это — потому что суть моя иссушала меня день за днём, словно желая оголить мои кости, пока кроме неё на них не останется и вовсе ничего, и тем доставляла мне величайшее наслаждение. Но в то же время, поскольку процесс этот был ещё и банальной потерей всё ещё висевшего на костях мяса, с маслянившейся задницей приходилось мириться.

Я жаждал слов, которые бы поставили точку на моей неудавшейся службе, на неудавшейся судьбе. Или, хоть шансов на то было мало, слов, которыми можно было бы переписать всю историю моей души. Я мечтал о них, и мысли мои клубились словно тщетно ищущий выхода дым.

В университете я немного читал. Я прочёл в оригинале Ницше с Кафкой, то и дело поглядывая в немецкий словарь. Прочёл Орикути Синобу[8] и Маруяма Macao.[9] И кем я стал в результате? «Валетом, которого и двойка бьёт». Иначе разве бросил бы я работу без единой зацепки, без единого плана на будущее? Разумеется, на службе мне было на что пожаловаться, но любому другому все мои проблемы показались бы смешными. Показались бы нытьём бесхребетника.

Бросив работу, два с половиной года я проваландался без дела, пока не растратил последний грош. Пожалуй, я просто медлил, не в силах принять решение, пока не скатился — и кошельком и духом — в крайнюю нищету. Когда ситуация невыносима, хочется бросить всё и сбежать с чёрного хода. Но когда чёрный ход приводит тебя к той же самой бездне, понимаешь, что дальше бежать некуда. Итак, я жаждал слов, которые переписали бы историю моей души, но искал ли я в них возрождения? Или же страданий ещё более тяжких? Ответа я не знал. Пожалуй, обе дороги бессменно звали меня нестройными и путаными голосами, и единственной непреложной истиной для меня было то, что мне быть собой — мука.

Вот эта сидящая передо мной женщина с редкими волосами. Я подумал, что хочу узнать её, узнать саму сущность её бытия. На меня смотрели глаза, похожие на две грязные тарелки с остатками бульона, а язык, то и дело прищёлкивая, плёл что-то в духе: «Канита говорит, чтоб я тебя приткнула куда, а уж сколько дашь, говорит, столько и будет. Ну, сколько просишь-то?» Я не знаю, каково быть женщиной под шестьдесят, но в голове моей вдруг мелькнула мысль, что можно с ней и полюбиться. Один раз стоит переспать с любой. Но она, разумеется, знать не зная о том, что творилось у меня в голове, вела свои речи, что, мол, работа моя — насаживать мясо на шампуры, что за один шашлык она платит три иены, и чтобы в день я ей сделал тысячу, не меньше. Хотя одно дело — то, что человек говорит, а уж чего думает — совсем другое, и как ей меня не понять, так и мне её. Такая уж штука человек: век бейся челом в другого, всё равно ни черта не поймёшь.

— Ну, сам-то сколько просишь?

— Так оно уж чем больше, тем лучше.

— Что, плата моя не устраивает?

— …

— Ну, так и я тоже хочу, чтоб всё полюбовно было.

Она вдруг посмотрела на меня отчуждённо.

— … звать-то тебя как?

— Икусима Ёити.

— Славное тебе имя папка с мамкой дали, Икусима.[10] И чего ты артачишься, честное слово…

— Я согласен работать за ту плату, что вы мне предложили.

— Вот и ладно.

Лицо её просветлело. Исход разговора был решён с самого начала. Я пришёл к ней в расчёте заработать денег, это уж точно, но и не чтобы обогатиться, хотя объяснить это противоречие я не смог бы и себе самому, а уж кому ещё, так и подавно не смог бы. Поэтому не было никакого смысла говорить что-либо ещё. К примеру, мне вовсе не требовалось знать её имя. Ведь интересовало меня вовсе не имя, а её суть, суть этой женщины, этой хозяйки закусочной «Игая». Да и суть её, по правде говоря, знать мне было вовсе не обязательно.

От квартала Хигасинанива, где находилась закусочная «Игая», она повела меня до Дэясики. Мы прошли огромный рынок, который на самом деле состоял из трёх — Санва, Найсу[11] и Новый Санва. Под стальными балками огромной крыши, касаясь друг друга длинными досками вывесок, в ряд выстроились несколько сотен лавок с грудами товаров перед каждой — мясом и курицей, рыбой и овощами, фруктами, соевым творогом и тому подобным. Торговля шла бойко — весь рынок так и кипел. Но, стоило нам сделать пару шагов в сторону от этой бурлящей толпы, и мы оказались в угрюмых переулках с блёклыми домами, а дальше, возле станции Дэясики, рядами стояли невзрачные кабачки для бедного люда, из которых тянуло запахом соевого соуса и подгоревшего чеснока. Дальше шли улицы с ночлежками для бесприютных.

Мы свернули в одну из них, прошли мимо лавки, торговавшей мылом, резиновыми перчатками и другой хозяйственной всячиной, возле лавки хозяйка «Игая» остановилась, перемолвилась с торговкой парой слов, затем пошагала дальше, свернула в проулок возле лавки и поднялась на второй этаж обветшалого деревянного дома. На каждой стороне коридора было по три двери, но в воздухе, словно оставленная пауком паутина, висела тишина. Хозяйка подошла к дальней двери справа и распахнула её, даже не притронувшись к замку. В ноздри ударил странный запах — всё тот же запах протухшего мясного сока. За дверью оказалась унылая комната в четыре с половиной циновки.[12] Была раковина, над ней — единственное окно. В углу, выглядя как-то не к месту, стоял довольно большой электрический холодильник. Рядом с ним — грубо сколоченный деревянный стул. И больше ничего. Сразу за окном угрюмой спиной виднелась стена соседнего дома, отчего в комнате царила полутьма, и я подумал, что газетный шрифт здесь вряд ли разглядишь и в полдень. Но циновки на полу были жёлтыми, каким-то неведомым образом выгорев на солнце. С пола холодок пополз вверх по ногам, сковывая тело. Хозяйка протянула руку к свисавшей с потолка лампе в круглом абажуре, повернула выключатель и принялась объяснять, каким образом мне предстоит с завтрашнего дня разделывать курятину, говяжьи потроха да свиные. И вдруг, оборвав себя на полуслове, сказала:

— И чего это я вдруг? Это ж лучше на примере…

На мгновение замолчала, затем вдруг схватила и крепко сжала мою руку.

— А ты вообще парень пригожий.

Я вырвал руку мгновенно. Задрожал всем телом. Выходит, она прекрасно знала, о чём я думал тогда в её закусочной в квартале Хигасинанива. Похотливая старуха… С другой стороны, поскольку ей было под шестьдесят, всё это наверняка доставило ей немалое удовольствие. «А-ха-ха!» — захохотала она благодушно, затем сказала:

— Ишь какой! Добропорядочность так из ушей и лезет.

Добропорядочность… Сердце защемило, словно в него заскорузлым пальцем вогнали кнопку. Я понял, насколько жестоко обидел её. И понял ещё одно: что не засмеяться этим благодушным смехом она просто не могла.

Наступил вечер. Я достал из встроенного в стену шкафа постель и зарылся в неё с головой. Постель пахла плесенью, пахла кем-то неизвестным, кто в ней когда-то спал. Наволочка тоже была насквозь пропитана жиром волос незнакомого мне человека. Никаких обогревательных приборов в комнате не было. В комнате вообще не было ничего, кроме холодильника, деревянного табурета, да ещё сложенных под мойкой вещей для работы — разделочной доски, разделочного ножа, ножа обвалочного, да ещё шампуров из бамбука.

Но и комната и постель были предоставлены мне, нищему, задаром, и жаловаться тут не приходилось. Постель была холодная. Но спать в тепле я тоже вовсе не жаждал.

Я проводил ночи в холодных постелях дешёвых квартир и в те годы, когда ещё служил в фирме. Дни я проводил в поисках рекламодателей — в этом и заключалась моя работа. Такой работы вокруг было пруд пруди, и в этом смысле жизнь моя была ничем не примечательна, ведь поприще это иногда даже преувеличенно афишировали как краеугольный камень процветания нашего времени. Я знал многих, кто посвятил этой работе всю жизнь. Что же касается меня, алчного до мирских искушений, то добывать хлеб насущный поисками рекламодателей мне почему-то не хотелось. Я не раз пытался заставить себя увлечься работой, но не мог. Напротив, поиски рекламодателей с начала и до конца были для меня сущей пыткой. Я прекрасно понимал, что виноват во всём мой нрав, моя совершенно неуместная самонадеянность. Иногда мне указывали на то, что самомнение у меня действительно непомерное.