Франсиско Голдман - Скажи ее имя Страница 3

Когда я вернулся из Мехико в тот первый раз, через шесть недель после смерти Ауры, Валентина, учившаяся вместе с ней в Коламбии, и их подруга Адель Рамирез, прилетевшая из Мексики и остановившаяся у нее погостить, приехали за мной в аэропорт Ньюарка на микроавтобусе БМВ, принадлежавшем мужу Валентины, менеджеру инвестиционного банка. У меня было пять чемоданов, два моих и три, заполненных вещами Ауры: не только одеждой, которую я так и не решился сдать на хранение, но и некоторыми ее книгами, фотографиями, недолговечными ценностями, оставленными в дневниках, блокнотах и разрозненных записках, — я не смог выбросить или отдать практически ничего. Я убежден, что если бы вместо них в тот день за мной в аэропорт заехал кто-нибудь из моих приятелей и мы приехали в нашу квартиру, все было бы совсем иначе — наверное, мы бы недоуменно огляделись вокруг и сказали: «Пошли выпьем». Не успел я занести вещи в дом, как Валентина и Адель приступили к сооружению алтаря. Они носились по квартире, будто лучше меня знали, где что лежит, выбирая и откладывая бесценные предметы, эпизодически интересуясь моим мнением или спрашивая совета. Адель, художница, согнулась над мраморной полкой, раскладывая вещи: хлопчатобумажную шляпу с пришитым к ней матерчатым цветком, которую Аура привезла из нашей поездки в Гонконг; зеленую парусиновую сумку, принесенную ею на пляж в тот последний день, — содержимое осталось нетронутым, все там лежало, как она собрала: кошелек, солнечные очки и две тоненькие книжки, которые она читала (Бруно Шульц и Сильвина Окампо); ее расческа с длинными черными прядями, зацепившимися за зубчики; купленный на рынке рядом с нашей квартирой в Мехико картонный футляр с китайскими палочками, в которые мы играли, попивая текилу в ресторанчике «Фрайдис», за две недели до ее смерти; номер «Бостон ревью», где в самом начале этого последнего лета было опубликовано ее последнее эссе на английском языке; ее любимая (и единственная) пара туфель от Марка Джейкобса; ее маленькая бирюзовая фляжка; еще несколько безделушек, сувениров, украшений, фотографий; свечи; ее блестящие, модные, черно-белые полосатые резиновые сапоги с ярко-розовой подошвой… Стоя перед громадой зеркала, Валентина воскликнула: точно! Где свадебное платье Ауры? Я достал платье из стенного шкафа и принес лестницу.

Это было как раз то, над чем мы с Аурой потешались: фольклорный мексиканский алтарь в квартире аспиранта как символ показной принадлежности к национальной культуре. Но теперь соорудить нечто подобное казалось совершенно естественным, платье провисело весь первый год после смерти Ауры и еще долго там оставалось. А я регулярно покупал свежие цветы, ставил их в вазу на полу, зажигал свечи и менял сгоревшие на новые.

Свадебное платье для Ауры сшила мексиканская модельерша, которой принадлежал бутик на Смит-стрит. Мы подружились: ее звали Зойлой, она была родом из Мехикали. В магазине мы обсуждали, как откроем ларек с настоящими лепешками тако, чтобы делать деньги на пьяной голодной молодежи, вываливающей ночью из баров Смит-стрит, и все трое притворялись, будто всерьез собирались взяться за это многообещающее предприятие. Потом Аура обнаружила, что сайт «Дейли Кэнди» назвал пошитые на заказ свадебные платья Зойлы бюджетной альтернативой нарядов от Веры Вонг. Аура побывала на трех или четырех примерках в мансардной студии Зойлы в Нижнем Бруклине и каждый раз возвращалась все более заинтригованной. Забрав готовое платье, поначалу она была разочарована: оно показалось ей более простым, чем она ожидала, и несильно отличающимся от обычных платьев, которые продавались у Зойлы за четверть цены. По сути, это была упрощенная версия наряда мексиканской крестьянки, сшитая из белого хлопка, расширяющаяся оборками книзу, незатейливо украшенная шелковой вышивкой и кружевом.

Но в конце концов Аура решила, что платье ей нравится. Возможно, ему требовалась соответствующая обстановка: алтарь полупустой католической часовни в деревне Атотонилько, антураж старинной миссионерской церкви в окружении кактусов, кустарников и изумрудных оазисов отреставрированной гасиенды, которую мы сняли для свадьбы, под бездной ярко-синего, переходящего в желто-серый мексиканского неба с отарами блуждающих по нему бурлящих облаков. Возможно, тут-то и проявился гений Зойлы, создавшей для Ауры это платье. Словно его долго держали на морозе, оно оживало и мерцало в разряженном воздухе пустынных высоких равнин Центральной Мексики. Превосходный наряд для мексиканской деревенской свадьбы в августе, воплощение девичьей мечты о подвенечном платье. Теперь оно слегка пожелтело, бретельки потемнели от соли и пота, а одна из кружевных лент, опоясывавших платье и переходивших внизу в широкую оборку, была частично оторвана, дыра зияла как пулевое отверстие, а подол был перепачкан и изодран: в длинную праздничную ночь на него наступали, таскали по грязи во время танцев, когда Аура скинула подвенечные туфли и надела танцевальные — нечто среднее между тапочками медсестры и теннисками на платформе в стиле диско семидесятых, — купленные нами в свадебном салоне в Мехико. Какая же изящная вещица это платье! Ночью, благодаря созданной зеркалом иллюзии глубины и отражениям ламп и свечей, обрамленное барочной рамой, словно золотой короной, оно будто бы плыло.

Несмотря на алтарь, а может, как раз отчасти из-за него наша уборщица уволилась. Флор из Оахаки, в данный момент воспитывающая троих детей в Испанском Гарлеме, приходившая убираться раз в две недели, сказала, что ей слишком грустно бывать в нашем доме. В тот последний раз, когда Флор пришла, я видел, как она, преклонив колени, молилась у алтаря, брала и прижимала к губам фотографии Ауры, орошая их слезами и поцелуями. Она повторила обычную фразу, слова Ауры о ее работе, скопировав нотки счастья, звеневшие в голосе: о Флор, вы будто колдуете, а не работаете! Ох, сеньор, сказала Флор, она всегда была такой счастливой, такой полной жизни, такой молодой, такой доброй, она всегда спрашивала про моих детей. Как ей теперь делать свою работу, которая всегда так восхищала Ауру, умоляюще спросила меня Флор, если она все время плачет. Печаль и слезы она унесла домой, к детям, и это было неправильно, так объяснила Флор позже по телефону: нет, сеньор, так больше нельзя, она увольняется. Я не стал нанимать новую уборщицу. Думаю, я надеялся, что она пожалеет меня и придет обратно. В итоге я решил позвонить ей, чтобы уговорить вернуться, но механический голос сообщил, что номер больше не обслуживается. Поразительно, но спустя месяцы после своего ухода она раскаялась, позвонила и — по-видимому, она переехала — оставила на автоответчике новый номер. Но когда я перезвонил, телефон оказался неверным. Наверное, я неправильно его записал, как-никак у меня небольшая дислексия.

Теперь, спустя пятнадцать месяцев после смерти Ауры — в этот раз я добирался из аэропорта в одиночестве — квартира ждала меня точно такой, какой я оставил ее в июле. Постель не застелена. Первое, что я сделал, — открыл все окна и впустил прохладный сырой октябрьский воздух.

«Макбук» Ауры был все еще здесь, на ее столе. Я смогу продолжить, где остановился: прорабатывать, систематизировать, пытаться собрать воедино ее рассказы, эссе, поэмы, только начатые повести и множество недописанных заметок, поистине тысячи фрагментов, которые она оставила в компьютере. Ее способ хранения файлов и документов напоминал замысловатый лабиринт. Я думал, что готов погрузиться в решение этой задачи.

В спальне пол вокруг вазы у алтаря был усыпан засохшими лепестками роз, темнее, чем кровь, но сама ваза была пуста. На кухне цветы Ауры, хоть их и не поливали целых три месяца, были еще живы. Я пощупал землю в одном из горшков: она оказалась влажной.

Потом я вспомнил, что оставил ключ соседям сверху и попросил их поливать цветы в мое отсутствие. Я собирался поехать в Мексику на первую годовщину и пробыть там месяц, но задержался на три, а они все это время ухаживали за цветами. Они выкинули засохшие розы, которые, видимо, начали гнить и вонять, собрали мою почту в пластиковый пакет и положили ее рядом с диваном у входной двери.

На пляже мы — я и несколько пловцов, увидевших или услышавших мои крики о помощи, — вытащили Ауру из воды и сперва положили ее на вымытый волнами, похожий на траншею склон, но потом мы снова подняли ее и перенесли туда, куда волнам было не добраться, и опустили на горячий песок. Она боролась за глоток воздуха, открывая и закрывая рот, шепча только одно слово: «воздух», когда снова хотела, чтобы я прижался своими губами к ее. Она произнесла что-то еще, я толком не запомнил (я вообще тогда мало что запоминал), но ее кузина Фабиола, прежде чем побежать за скорой, услышала ее слова и позже передала мне. Это были одни из последних ее слов, обращенных ко мне: