Габриэль Маркес - Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке Страница 3

Сначала они услышали, а потом намного позже увидели, как устало ступают мулы по кремнистой дороге. Эрендира по приказу бабки тотчас легла на плетеную циновку в той позе, какую бы приняла молодая дебютантка перед поднятием занавеса. И тогда, опираясь на свой епископский жезл, бабка вышла и уселась на трон в ожидании первой добычи.

Путник оказался разносчиком почты. Ему было не больше двадцати, но выглядел он старше, как-никак солидная должность. Он был в хаки, в гетрах, а на голове пробковый шлем и за поясом — револьвер. Сидя на добром покладистом муле, почтарь вел в поводу второго мула, не такого ладного, навьюченного мешками.

Поравнявшись с бабкой, он кивнул ей и двинулся было дальше. Но старуха мигнула с таинственным видом, мол, загляни туда, внутрь. Развозчик почты остановился и увидел Эрендиру, лежавшую на циновке в платье с траурной фиолетовой каймой, точно у покойницы.

— Нравится? — спросила бабка.

Парень вдруг смекнул, какой предлагают товар.

— Сойдет с голодухи, — ухмыльнулся он.

— Пятьдесят песо.

— Фью-ить! — присвистнул почтарь. — Она что, из чистого золота? Да за эти деньги я буду есть и пить в свое удовольствие целый месяц.

— Не жмись! — сказала бабка. — У вас, на авиапочте платят больше» чем священникам.

— Да я то вожу простую почту. У авиапочты — грузовичок.

— Говори, говори, а без любви, что без еды, — наседала бабка.

— Одной любовью сыт не будешь.

Старуха меж тем поняла: человеку, живущему за счет чужих надежд, не жаль времени, он будет торговаться до упора.

— Сколько у тебя с собой? — спросила она.

Почтарь спрыгнул на землю, извлек из кармана несколько мятых-перемятых бумажек и показал их бабке.

— Я сбавлю, — сказала она, — но вот мое условие: пусть о нас узнают повсюду.

— Узнают и на другом краю света, будьте уверены, — сказал молодой человек. — Распишу в лучшем виде.

Эрендира сняла накладные ресницы — они не позволяли моргать и отодвинулась на самый край циновки, освобождая место очередному партнеру, охочему до любви. Едва он вошел в «покои», бабка резко задернула за ним занавесь, служившую дверью.

Сделка оказалась очень выгодной. Распаленные рассказами служителя почты, понаехали из дальней дали мужчины, дабы самим увериться в прелестях Эрендиры. Вслед за ними торговцы привезли киоски со снедью, появились столы с лотереей, а последним примчался на велосипеде фотограф, который поставил в этом шумном стойбище свой фотоаппарат на штативе под траурной накидкой, а чуть поодаль — укрепил полотно с нарисованными лебедями, уныло плывущими по ядовито синему озеру.

Бабка обмахивалась веером, восседая на своем троне, ей будто и дела не было до всей этой суматохи. Единственное, что ее интересовало — это порядок в очереди клиентов и правильность суммы, которую она взимала за вход к Эрендире. Поначалу бабка была слишком строга и чуть не отказала хорошему клиенту, которому не хватало пяти песо. Но через месяц-другой она усвоила уроки суровой действительности, а под конец принимала в доплату образки святых, семейные реликвии, обручальные кольца — словом всякие золотые вещицы, которые она пробовала на зуб, если они не блестели.

За время, проведенное в городке, старуха собрала порядочно деньжат и, купив ослика, углубилась в пустыню, надеясь на более прибыльные места. Она восседала на носилках, привязанных к спине ослика и пряталась от недвижного солнца под скособоченным зонтиком, который держала над ней семенившая рядом Эрендира. Позади шли четверо индейцев и несли все, что осталось от шумного стойбища, — спальные циновки, подновленный трон, алебастрового ангела и баул с костями двух Амадисов. Вслед за караваном ехал на велосипеде фотограф, однако держался на почтительном расстоянии, как бы показывая, что ему с ними не по дороге.

Через полгода после пожара бабка составила для себя точное представление о ходе дел.

— Если так пойдет дальше, — сказала она Эрендире, — ты расплатишься со мной через восемь лет, семь месяцев и одиннадцать дней.

Она пересчитала все в уме, закрыв глаза и не переставая жевать зерна маиса, которые вытаскивала из пришитой к поясу сумки, где прятала деньги.

— И учти, я не беру в расчет затраты на индейцев и прочую мелочь.

Сморенная тяжелым зноем и густой пылью, Эрендира, еле поспевавшая за осликом, безропотно слушала бабкины рассуждения и подсчеты и едва сдерживала слезы.

— У меня в костях толченное стекло, — проговорила девочка.

— Постарайся поспать на ходу, — посоветовала старуха.

— Хорошо, бабушка.

Эрендира закрыла глаза, глубоко вдохнула обжигающий воздух и зашагала, проваливаясь в сон.

Фермерский грузовичок, забитый птичьими клетками, катил по дороге, распугивая длиннобородых козлов, которые исчезали в клубах пыли где-то позади, и гомон птиц звучал, как струя свежей воды в знойном воскресном дурмане, окутавшем городок Святого Михаила Пустынника. За рулем сидел раздобревший фермер-голландец с задубелой от ветров кожей и медно-рыжими усами, унаследованными от одного из прадедов. Рядом с ним сидел его первородный сын Улисс — золотистый юноша с отрешенными глазами цвета морской волны, похожий на падшего ангела. Голландец сразу заметил походную палатку, возле которой в длинною очередь выстроились солдаты местного гарнизона. Многие сидели на земле и передавали друг другу бутыль, из которой отпивали по глотку. Головы солдат были прикрыты ветками миндаля, точно они прятались в засаде перед решительным боем.

Голландец спросил на своем заморском языке:

— За каким чертом здесь очередь?

— За женщиной, — простодушно ответил сын. — Ее зовут Эрендира.

— А ты-то откуда знаешь?

— В пустыне все это знают.

Голландец вышел из машины возле заезжего дома, а Улисс, чуть задержавшись, ловкими быстрыми пальцами открыл отцовский портфель, брошенный на сиденье, вытащил оттуда пачку денег и рассовал их по карманам. Той же ночью, когда отец крепко спал, он вылез в окно и, примчавшись к палатке Эрендиры встал в очередь.

Вокруг шло великое гулянье. Пьяные в дым новобранцы плясали друг с дружкой, чтобы не пропадала дармовая музыка, а неутомимый фотограф щелкал всех желающих, освещая ночную тьму вспышками магния. Строго надзирая за очередью, бабка бросала деньги в подол, потом раскладывала их ровными стопками и прятала в корзину. Солдат осталось с дюжину, но зато прибавились гражданские. Улисс был крайним. У самого входа нетерпеливо топтался солдат с угрюмым лицом.

— Не-ет, милейший, ты не войдешь ни за какие сокровища! Ты траченный.

Солдат был из дальних мест и потому не понял.

— Как это?

— Ты порчун, по твоему лицу видать, — сказала бабка, — красоту изведешь и все!

Она отогнала его, даже не притронувшись к нему рукой.

— Давай ты, сержантик, — обратилась она к следующему, добродушно усмехаясь. — И не особо задерживайся, родина тебя ждет.

Сержантик вошел внутрь, но тут же вышел, потому что Эрендира взмолилась, чтобы позвали бабушку. Старуха повесила на руку корзину с деньгами и скрылась в палатке, где было тесно, но уютно и прибрано. В глубине на раскладушке пластом лежала измученная, грязная от солдатского пота Эрендира. Ее била мелкая дрожь.

— Бабушка! — зарыдала она. — Я умираю.

Старуха тронула внучкин лоб и, убедившись, что жара нет, принялась ее утешать:

— Да там всего ничего. С десяток солдат, — сказала она.

Эрендира заплакала, нет, не заплакала, а завыла, как загнанное животное, и тогда старуха, сообразившая, что девочка переступила порог страха, принялась гладить ее по голове, приговаривая:

— Ну будет, будет… Вся беда в том, что ты пока малосильная, — сказала она. — Не плачь, умойся лучше настоем шалфея. Он освежает кровь.

Когда Эрендира затихла, старуха вышла на улицу и вернула сержантику деньги.

— На сегодня все, ребята! — крикнула она. — Завтра в девять, милости просим.

Солдаты и гражданские, сломав очередь, стали выкрикивать угрозы. Но бабка взмахнула своим жезлом и дала им решительный отпор.

— Ах вы изверги! Аспиды ненасытные! — надрывалась она. — Вы что думаете, она у меня железная? Вас бы на ее место! Христопродавцы. Кобелишки поганые!

В ответ понеслась куда более сочная брань, но бабка сумела взять верх над бунтовщиками и сторожила палатку, опираясь на грозный жезл, наблюдая, как торговцы уносят лотки с жареной требухой и столы с лотереей. Старуха было направилась к двери, как вдруг заметила Улисса, одиноко стоявшего в темноте, где только что орали разъяренные мужчины. Юноша был окаймлен зыбким ореолом и как бы выступал из ночного мрака в дивном сияньи собственной красоты.

— Ну а ты? — спросила бабка. — Где забыл свои крылья?

— Крылья были у моего дедушки, — ответил Улисс с присущей ему непосредственностью. — Только никто не верит.

Старуха глядела на него неотрывным зачарованным взглядом.