Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е Страница 3

В гардеробе заводоуправления однорукий служитель в толстом черном свитере, приняв на согнутую руку пальто Бориса Тимофеевича, выразительно подмигнул и глупо щелкнул себя по горлу корявым пальцем.

— Надравшись вчера пребывали?

— Что вы, — стыдясь, удивился Борис Тимофеевич. — Я вообще не пью.

— Бросьте побасенки, — строго сказал гардеробщик, поворачиваясь к вешалке.

Выйдя из-за вешалки, он постучал по барьеру номерком.

— Нынче не пьют кому не на что и кому не подносят.

— Да что вы! — громким шепотом произнес Борис Тимофеевич, оглядываясь, не слышит ли кто их разговора, и протягивая руку за номерком, — у меня почки!

Однорукий зло рассмеялся:

— Знаем мы ваши почки-бочки! Мы и в кафе рабатывали, так насмотревшись на вашего брата. Такой как дорвется до бормотени, так, стервец, будто клоп — пока не распухнет, не отвалится.

— Да прекратите же! — вскричал Борис Тимофеевич. — Нет у меня никакого брата в кафе! Отдайте номерок!

— Отдам, — согласился гардеробщик, — непременно отдам. Не на шею же повешу. Я тоже хочу, чтоб меня поняли. У меня, может, тоже душа горит после вчерашнего. На остановке за углом Кларка-ларешница уже бочку откупорила, а я еще здесь и не прикладывался. Все ждал, когда вы появитесь. Нехорошо! Дайте двугривенный до получки, а?

— Конечно, конечно, — заторопился Борис Тимофеевич, — что же вы сразу не сказали? Вот, пожалуйста, возьмите. Может, вам еще добавить?

— Прокурор добавит, — с холодной гордостью сказал однорукий. — Больше чем двугривенный не надо. Мы себя блюдем.

— Извините, — произнес Борис Тимофеевич как мог мягче, — это я не сразу понял, что вы в затруднительном положении. Некрасиво как-то получилось с моей стороны.

— Чего там! — великодушно согласился однорукий, постукивая монетой по барьеру. — Нам красота не с руки. Мы серые. Эт-та у вас там всякая естетика-синтетика-кибернетика. Ха-ха-ха.

Борис Тимофеевич улыбнулся, поворачиваясь уйти, но гардеробщик остановил его:

— Знаешь, почему я обманулся насчет твоей опохмелки?

— Почему же?

— Глаза. В них вся ошибка. Глаза не по лицу. Я как глянул, так и решил: ты непременно с перепоя.

— Нет. Я кефир пью. У меня желудок не того…

— Бывает. Желудок — дело сугубое, — задумчиво произнес гардеробщик, глядя в переносицу Бориса Тимофеевича. — Хочешь, продам умный совет? За гривенник.

— С удовольствием. — Борис Тимофеевич улыбнулся шутке и выложил монету.

Гардеробщик перегнулся через барьер и шепотом сказал:

— У тебя, Боренька, чистое сердце и чистые мысли, а ходишь ты украдкой. Будто тайком на земле живешь. Будто боисся, что накроют. Нехорошо, милый. Попробуй в полный рост. В полный рост живи! В открытую. Не сгибаясь. Других на испуг бери, а? Как?

— Спасибо, — серьезно сказал Борис Тимофеевич, еще раз понимая, что все с ним происходящее повязано в тугой узел сопредельных событий и судеб. — Такой совет стоит золотого червонца, да я не при деньгах. Спасибо.

Он пошел к лестнице, привычно втягивая голову и на полусогнутых ногах, но, слыша за спиной громкий шепот однорукого: «В полный рост! Выпрямись! В атаку!» — заставлял себя идти медленнее обычного, на прямых ногах. Это было трудно, зато открывало новые ощущения значимости, одинаковости с другими. Поворачивая на площадке, Борис Тимофеевич посмотрел вниз и увидел, что гардеробщик поднял в приветствии сжатый кулак, тоже в ответ пошевелил пальцами из стороны в сторону, как дипломат с трапа самолета.

Начальника отдела на месте не случилось, он заседал у директора, остальные сотрудники занимались работой: большая и грузная, со спокойным лицом инженер Вера Кирилловна заполняла ведомость; Александра Андреевна, технолог, сухопарая, прямая, читала газету; техник Лина, тощенькая и носатая, сидя перед зеркалом, трудилась над своим лицом.

Когда Борис Тимофеевич вошел в отдел, Лина повернула голову и спросила:

— Как моя польская помада?

Борис Тимофеевич внимательно посмотрел на ее широкий рот, вялые нервные губы и признался, что помада нравится, хотя, заметил он, блеклый оттенок более подходил бы к ее губам и голубым глазам. Его замечания не много значили, но тем не менее к ним прислушивались. Не потому, что он был тайным ловеласом или обладал каким-то безошибочным чутьем к наружной красоте, но, имея добрую душу и беззлобное сердце, всегда находил нужную меру в восприятии «своих» женщин, то есть всегда умел сказать что-то приятное и утешительное. Так, Веру Кирилловну он сдержанно и неназойливо похваливал за основательность в жизнеустройстве, Александру Андреевну — за строгость ума и чистоту нравственности, в Лине поддерживал негасимую надежду выйти замуж за нормального человека. Даже своего начальника, человека хронического самолюбия и пунктирной, не сплошной, совести Борис Тимофеевич умел не раздражать по пустякам и умилял простотой ума и безотказностью в работе.

Борис Тимофеевич сел за стол и придвинул к себе лежащую сбоку стопку сложенных чертежей и, разворачивая верхний лист, постарался по привычке войти в приподнятое настроение, тем более что задача предстояла увлекательная: доводка новой и совершенно оригинальной конструкции запорного устройства смывного бачка общественных туалетов повышенной пропускной мощности. Это запирающее устройство было детищем самого Бориса Тимофеевича, его идей, так сказать, итогом его более чем десятилетней службы на заводе. Такие устройства еще нигде в мире не применялись, но замысел был Борисом Тимофеевичем открыт, оформлен, рационализаторское предложение пошло по инстанциям, и Борис Тимофеевич втайне мечтал, что со временем это БСБВ — Бесшумный Смывной Бачок Вострикова — распространится по стране и, возможно, станет предметом экспорта на острова Океании. Потому что, говорил себе Борис Тимофеевич, любой, пусть самый малый вклад в общий прогресс увеличивает сумму добра.

Он с любовью разгладил чертеж на столе и уже собирался углубиться в его созерцание, как почувствовал, что в отделе вдруг установилась напряженная тяжелая тишина. Она висела в комнате, как туман над лугом, и сгущалась до осязаемой плотности.

«Боже, что за чудище! — мелькнули в голове Бориса Тимофеевича чьи-то чужие, неведомо как проникшие мысли. — Вот недотепа-то! Что с ним такое? Заболел или с ума сходит? Что у него с лицом? Бедный, бедный!»

Он поднял глаза — все женщины смотрели на него: Вера Кирилловна — невозмутимо-спокойно, будто давно ожидала от незаметного сотрудника чего-нибудь этакого и вот получила возможность убедиться; Александра Андреевна — хладнокровно-критически, подозревая, что Борис Тимофеевич шел на святки, а попал на службу и сейчас снимет маскарадные глаза и придаст лицу будничное выражение. Только Лина, всегда ожидавшая от жизни чудес, смотрела с ужасом — ее большие туманные, волокнистые зрачки подрагивали от нетерпения увидеть, что произойдет дальше.

«Бывают же такие дурацкие физиономии!» — снова прояснились в Борисе Тимофеевиче чужие мысли, и, стиснув зубы, чтобы не застонать от непонятной обиды, он посмотрел прямо на Веру Кирилловну, — она отвернулась к столу и занялась ведомостями.

Тогда он крепко помотал головой и, не глядя ни на кого, задевая стулья, быстро, как от погони, вышел в коридор.

Единственным безлюдным местом в заводоуправлении была курительная комната на третьем этаже. Бывшая была эта «курилка», потому что курящие привыкли собираться на лестничной площадке у ведра с водой, собирались регулярно, каждый час, когда шло проветривание. Для товарищеского общения сходились, для пересказывания старых семейных и неразрешенных анекдотов, для анализа женских и алкогольных сюжетов.

В таких перекурах участвовал и Борис Тимофеевич, хотя сам не курил, но исполнял роль молчаливой толпы, тихо завидуя культурной, разнообразной и насыщенной жизни, которою жили другие, поскольку сам не увлекался ни табаком, ни алкоголем, ни женщинами, ни политикой. Бориса Тимофеевича молчаливо принимали в компанию — он умел смеяться в самый нужный момент. А бывшая «курилка» осталась брошенной, и в ней уборщицы и монтеры хранили убогий инвентарь.

Борис Тимофеевич пересек коридор и, не замети в дощатой двери, прошел сквозь нее и перевел дух. В комнате стоял полумрак: сильно запыленные окна едва-едва пропускали солнечные лучи, не столько высвечивая, сколько затемняя метлы, швабры, тряпки, ломаные стулья, стремянку, куски и мотки провода, картонные коробки с лампочками и прочие детали общехозяйственного обихода.

Борис Тимофеевич, переступая через живописно разбросанные швабры, подошел к окну, протер грязное стекло, сел на низкий широкий подоконник и задумчиво посмотрел на улицу. Внизу перед зданием на жирно блестевшем асфальте высокий тополь ощетинился набухшими растопыренными почками. В городе возрождалась весна, тайное, вкрадчивое время переиначиваний в природе и в душах, а из окна на третьем этаже неряшливой постройки озирали мир бездонные глаза несчастного человека.