Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт Страница 3

Вмиг сообразив, она подсунула рюкзак.

Огляделся — красота неописуемая. Хорошо на земле, лучше, чем на небе. Хорошо, хотя и больно. Очевидно, и так бывает. Как мало я ещё знаю. А вылез-таки, выкарабкался всем чертям и богу назло. Не весь, правда, колено там осталось в назидание за стрекозлиность. Несправедлив боже — мог бы и знамением каким предостеречь, зачем же так жестоко? Нет, нам не по пути.

— Что, больно? — сочувствует истинная виновница моего страдания.

«Шла бы ты со своими причитаниями!» — мысленно послал её к тому, с кем не ужился.

— Поллитровку бы сейчас, — размечтался о надёжном обезболивающем и взбадривающем. — Вода осталась? — согласился на худший вариант.

— Есть, — поспешила подать армейскую фляжку оставшаяся прислуга.

Тёплая вода оказалась на удивление вкусной, но я отпил тройку приличных глотков и остановился, экономя: до воды топать да топать, а вдруг — ползти? Заметно полегчало. Нога, превратившаяся в колене в иссечённую саднящую чурку, не переставала ныть, но терпимо, привычно. Если бы её не шевелить! Сижу — значит, уже не червяк. А кто? Наверное, безногий козёл-недоросток. С энергией, несоизмеримой с разумом, и эмоциями, неподвластными физическим кондициям. Вот и допрыгался, дуболоб. Рождённый ползать скакать не должен. Это я говорю, Горький до такого не дотумкался. Я сам себе был противен.

Магнитометр жалко, сам выбирал, сам зимой настраивал. С завода поступают одни названия с кучей металла, редко из десятка выберешь 2–3 толковых. Этот был лучшим у нас. А я его ни за понюшку ухайдакал, салага. Будет ещё нахлобучка от техрука. Наверное, платить заставят. Из каких шишов? И ёлку жалко. Лежит рядом изуродованная. Сколько лет росла, радовалась солнышку, не чаяла так вдруг погибнуть. Спасительница. Неизвестно, чья жизнь дороже. Разве заглянешь в будущее? А прошлого, которым можно было бы компенсировать жизнь безвинного дерева, у меня нет. Обещаю, если выберусь, посадить взамен 100 штук. Нет, пожалуй, полсотни. Ладно — двадцать-то уж точно посажу вокруг будущего своего дома.

— Марья, дай нож.

Она сразу сообразила, умница.

— Давай, я сделаю, я аккуратнее, не будет больно.

Хорошо всё-таки, что она рядом.

— Не противно? В кровищи вымажешься.

— Я крови не боюсь, — не поморщилась.

— А чего боишься? — тяну волынку, согласившись на помощь, чтобы загасить смущение.

— Людей. Как узнать недобрых?

Я фыркнул, не понимая.

— А чего их узнавать? Считай, что все добрые, меньше ошибешься. Какой я, не знаю, но сейчас обещаю быть тихим, терпеливым и добрым, так что кромсай как знаешь, разрешаю, посмотрим, что там у меня за болячка.

Она присела у ноги, критически оглядела поле операции и решительно вонзила лезвие в штанину выше колена и выше тёмного пятна забуревшей крови. Резала не торопясь, не дёргая и оттягивая материю рукой, лезвием наружу, и всё равно я вздрогнул, когда оно холодно коснулось торцовой стороной напряжённого тела.

— Сделала больно? — забеспокоился хирург.

— Да нет, — успокоил изнеженный пациент, — щёкотно.

Она легко, по-домашнему, улыбнулась и закончила круговой разрез, отделив нижнюю часть испорченной штанины от аккуратной штанинки пижонских шортиков. Потом резанула вдоль ноги по внешней стороне заскорузлой штанины, спокойно хватаясь где надо за бурую гадость и ни капелечки не корёжась от брезгливости. И я, напряжённый от ожидания дополнительной боли, сумел мимолётно подумать, что из неё мог бы получиться замечательный медик.

Всё. Осталось освободиться от омерзительной тряпки. Марья одной рукой чуть-чуть приподняла ногу за грязнущий кед, а другой выдернула насквозь пропитанную кровью штанину и остановилась, вопросительно глядя на меня. А что я мог? Только согласиться на заключительную болезненную экзекуцию. Или оставить кусок штанины на ране как есть? Стыдно, да и надо же, в конце концов, знать, из-за чего я ною, не зряшна ли болевая истерия?

— Давай, — разрешаю, увидев в глазах её боязнь, замешанную на женском сердоболии — не быть ей медиком! — и, наклонившись вперёд, почти не ощутив приступа боли, сам взялся за нижний край штанины и медленно, не останавливаясь, потянул на себя, обнажая злополучную ногу. Поначалу, пока вместе с засохшей кровью отрывалась нежная шерсть, было больно, и дальше ожидал худшего. Однако размокшая штанина довольно легко и почти безболезненно слезла с недозасохшего кровавого месива на колене, открыв сочащиеся порезы на безвидимой кости, а у меня поплыло в мозгах, подступила невесть отчего взявшаяся тошнота, слабость во всём теле, и пришлось закрыть глаза и отвалиться на рюкзак, проклиная козлячью прыть.

— Дай воды!

Мария, отобрав кровавый сувенир, подала, открыв, фляжку.

Пил долго, забыв про экономию.

— Чего будем делать? — спросил, взваливая ответственность на хрупкие девичьи плечи.

— Хорошо бы промыть.

«Хорошо бы! Отдала всю воду, даже протереть мокрой тряпкой нельзя» — разозлился на неё. — «Думать надо было!»

Кому только?

— Заматывай так, потом промоем.

— А чем?

— А где бинт? — начал я свирепеть от бессилия.

— На стоянке остался.

— Зачем он там? — заорал я, испепеляя штрафницу заслезившимися глазами. — На маршруты надо брать! Тяжело? — и тяжело задышал, не зная чем и как уязвить побольнее, чтобы себе полегчало.

— Извини, — прошептала она и потупилась, слегка отвернув голову. Но почти сразу встрепенулась, повеселев, взглянула безгрешно в осатанелые от боли, стыда, безысходности глаза ослабевшего парня, обнадёжила:

— Я сейчас. Не подсматривай, — и ушла в тень за мою спину.

Я быстро отхожу. И вообще редко завожусь. Просто нервы сдали.

— Это моё хобби, — предупредил вернувшимся нормальным голосом, ожидая, что она там выдумала.

Долго ждать не заставила, возвратившись с каким-то блестящим лопухом и майкой с рукавами и воротом, что прежде была под энцефалиткой. У меня похожая надета на голое тело. И возразить не успел, предостеречь, как изобретательница — ззык! хрясь! — раскромсала ножом и разорвала руками исподнее на узкие полосы, снова присела у драного колена и, не спрашивая, положила на рану лист и стала аккуратно заматывать самодельными бинтами, а я придерживал концы.

— Потуже, — прошу.

— Стараюсь, — отвечает.

Помолчав, окликаю виновато.

— Маша!

— А?

— Не сердись! Дурак я, причём законченный.

— Да что ты, — возражает без задержки. — Я до сих пор виню себя, что бинт не взяла.

Вот и объяснились-повинились, много ли молодым надо слов. Плотно, надёжно замотала болячку, боли понравилось — успокоилась, и мне хорошо, обихоженному девичьими руками и вниманием, совсем разомлел, вполне согласный с тем, что дурак не законченный, потенциал есть.

— Я твой должник, — хочу подластиться и одновременно убедить, что стану прежним, сильным и уверенным, каким казался себе.

— Зачем ты так? — укоризненно попеняла она, тщательно вытирая грязные и дурно пахнущие пальцы землёй и травой. — В беде не бывает должников — каждый должен помогать другому, иначе мы не люди.

«Молодая ещё совсем, соплячка неопытная», — снисходительно подумал я с высоты своих 25-ти лет.

— Тебе что, не дурили голову ни разу?

Вздохнула тяжело, поджала губы.

— Обманывали.

— А ты всё равно веришь?

— Ты же сам говорил, что все добрые.

Съел, психолог! Как накакал, так и смякал.

— Ещё неизвестно, кто из нас должник, — продолжает, выкрутившись. — Я бы отсюда ни за что не выбралась, — стесняется уточнить в каком случае, хочет выглядеть деликатной.

«Пусть» — думаю. Сама отдаёт инициативу. До чего щепетильная или хитрая. Мне в женском характере не разобраться, у меня их ещё и не было, не сталкивался близко, только приятно стать снова лидером, пусть и подбитым, но на равных. Успокаиваюсь, себя подбадривая неожиданно полученной ответственностью.

— Выберемся. Не дойдём, так доползём.

— Я и не сомневаюсь, — легко согласилась она, не понятно только с чем: то ли с тем, что выберемся, то ли с тем, что доползём. А может просто подбадривала, отгоняя дурные мысли.

Я с тоской и злостью посмотрел на завязанную ногу, обезображенную засохшей кровью, захотелось крепко стукнуться дурной башкой о камень, но что это изменит? Рождённый дурнем умнее не станет. Это я придумал, не Горький.

— Ты, небось, в душе презираешь меня?

— С чего ты взял? — с неподдельной искренностью удивилась Марья и открыто посмотрела в глаза, чтобы я убедился, что не врёт. — То, что сделал ты, не каждый сможет. Я бы точно не сумела. Не казнись понапрасну. Ты сам себя вытащил и держишься с такой тяжёлой раной мужественно. Сколько крови потерял?! И не хнычешь. Порой мне кажется, что всё случилось не в натуре, а в кино. Я очень сильно… уважаю тебя, — и она зарделась, как будто сказала не те слова, какие хотела.