Сандро Веронези - Сила прошлого Страница 3

Еще не сойдя с тротуара, я ищу взглядом первого частника, того, настоящего, в надежде, что он состроит какую-нибудь гримасу, подтверждая мои дурные предчувствия, или, что еще лучше, вмешается, дабы положить конец недобросовестной конкуренции; но тот уже обрабатывает пожилую парочку и даже не смотрит в мою сторону.

Машина, к которой мы направились, припаркована во втором ряду, напротив бокового входа в вокзал и перекрывает проезд ночному трамваю, водитель которого сигналит что есть сил. Это дорогой внедорожник, лишнее доказательство, что данный субъект не занимается левым извозом. “Дайхатсу Фероза”, никогда о таком не слышал. Фары горят, поворотники мигают, двигатель работает. Небрежно отмахнувшись от водителя трамвая, тип запрыгивает внутрь, швыряет мою сумку, открывает мне дверцу. Потом, поскольку у этой “Дайхатсу Ферозы” всего две двери, неуверенно, наощупь, как если бы впервые видел эту машину, ищет рычаг, чтобы опустить переднее сидение; я тем временем успеваю разглядеть свисающий под рулем пучок проводов, что говорит само за себя.

Трамвай продолжает трезвонить, мужчина машет рукой: катись, мол, к черту, я уповаю на то, что водитель трамвая сейчас выскочит, завяжется потасовка и именно ему достанется предназначенный мне удар ножом, я же тем временем успею схватить свою сумку и поминай, как звали. Вместо этого я водворяю мир на проезжей части: сажусь спереди. По крайней мере, успокаиваю я себя, так у меня есть шанс: при первой же возможности я выпрыгну из машины; сядь я сзади, я бы отрезал себе путь к отступлению. Мое поведение трудно объяснить, но тут надо учесть, что я действую и, главное, думаю так, как если бы то, чего я опасаюсь, уже произошло: мне ничто не мешает вылезти из машины и отправиться восвояси, но я сам не знаю почему рассуждаю так, как если бы мои дурные предчувствия уже сбылись, и я попал в переделку, из которой надо выпутываться. По какой такой дурацкой причине я впал в панику и чувствую себя загнанным в угол, ведь именно в таком состоянии обычно совершаешь самые нелепые и рискованные поступки: от ужаса мозги выключаются, ты почему-то чувствуешь себя защищенным, тебе кажется, будто ты неуязвим и находишься в полной безопасности, и чувство это настолько сильное при всей своей очевидной обманчивости, что делаешь как раз то, что совсем делать не должен (фазаны, например, спасаясь от лесного пожара, кидаются прямо в огонь; Станлио,[10] за которым гонится убийца, надевает на голову ведро, считая, что нашел надежное убежище), или вообще бездействуешь и просто подчиняешься своей участи, лелея абсурдную надежду, что все как-нибудь да устроится.

Сажусь, стало быть, в машину, на переднее сидение, он трогает, машина рывком берет с места, как бывает — это всем известно — на новом автомобиле, когда еще не приспособился к сцеплению. Угнал, надо полагать, недавно. И пока он встраивается в левый ряд, чтобы повернуть на улицу Кавура, я пытаюсь привести мысли в порядок и разработать хоть какой-то план действий. Первое, нащупываю ручку дверцы: в незнакомой машине ее вовек не отыщешь (как, впрочем, и рычаг, регулирующий наклон сидения); нахожу и уже не отпускаю. Второе, мысленно прокручиваю путь до дома; цель — определить ту крайнюю точку, после которой мне ни за что нельзя оставаться в этой машине. Точка — это Колизей, я должен выбраться из машины до Колизея. Третье, намечаю сценарий. На первом красном сигнале светофора скажу: “Я выйду здесь”, положу пятнадцать тысяч на приборный щиток (это в том случае — который я, несмотря ни на что считаю возможным, — что дело исключительно в моей паранойе, в своего рода затянувшемся шоке после потери пятнадцати миллионов, а водитель, которому так не повезло с внешностью, — всего лишь примерный отец семейства, вынужденный из-за тяжелого материального положения идти против мафии “леваков”, чтобы заработать какую ни есть копейку) и спокойно выйду из машины. Четвертое: надо достать свободной — левой — рукой из бумажника пятнадцать тысяч, не снимая правой с ручки двери. Пятое: не забыть про сумку, черт ее побери, потому что я про нее уже забыл. Это важно, в ней — ноутбук.

Тем временем мы добрались до площади Санта Мария Маджоре: красный свет. С тех пор, как мы тронулись, я ни разу не взглянул на водителя, но когда мы встаем на перекрестке и я с некоторым облегчением вижу справа у тротуара патрульную машину и полицейских, прислонившихся к капоту, то чувствую, что он пристально на меня смотрит: я инстинктивно поворачиваюсь к нему. Он действительно смотрит на меня и улыбается; улыбается также, как когда посылал подальше водителя трезвонившего трамвая и когда предстал передо мной в очереди на такси, словом, улыбается, можно сказать, как всегда, потому что на самом деле я его только улыбающимся и видел. И несмотря на то, что на его немолодом лице явственно читаются следы трудного детства, которые уже произвели на меня сильное впечатление, нельзя утверждать, что в его улыбке таится угроза: улыбается человек, и все тут. Вопрос в другом: сейчас, когда он сидит за рулем машины, из-под ремня его брюк выглядывает рукоятка пистолета. Да, это рукоятка пистолета, ошибки быть не может. И при этом он говорит, говорит то, что меньше всего на свете я ожидал от него услышать:

— Что ж, наконец-то малыш Франческо выучился кататься на велосипеде.

Зеленый свет.

Не помня себя, пулей вылетаю из машины. Не могу описать свое состояние, могу сказать одно: состояние невменяемого. Чудом уворачиваюсь от проносящейся мимо “Веспы” и в три прыжка оказываюсь на тротуаре. Внедорожник тормозит посреди перекрестка, машины бешено сигналят, а я молюсь только о том, чтобы он не выстрелил в меня раньше, чем я успею добежать до полицейских. Потом пускай стреляет, но не раньше. Он и не стреляет, а срывается с места на полном газу, так что слышен визг покрышек.

Я ничего не соображал, выскакивая из машины, плохо соображаю и теперь, когда что-то несу полицейским. Я возбужден донельзя, меня, должно быть, трудно понять, но ведь и рассказать о том, что случилось, не так просто, а времени растолковать всё спокойно и по порядку, нет. Полицейские, впрочем, двое парней и девушка, — ребята сообразительные, и когда до них что-то доходит, они не подвергают сомнению мои слова, что, с учетом обстоятельств, довольно удивительно. Говоря их языком, они принимают к сведению, что неизвестное лицо, вооруженное огнестрельным оружием, выдав себя за промышляющего незаконным извозом водителя и заманив меня в автомобиль класса “внедорожник”, предположительно находящийся в угоне, угрожал моей семье и, в частности, моему сыну, демонстрируя осведомленность в сведениях сугубо личного характера, а также совершило хищение моего багажа, состоящего из ноутбука и другого принадлежащего мне имущества, воспользовавшись тем, что я покинул автомобиль с целью заявить о случившемся. Вдобавок девушка разрешает мне позвонить домой со своего телефона, но когда слышит, что я с упорством маньяка твержу жене, чтобы она никому и ни под каким предлогом не открывала дверь, пока я не приеду, отбирает телефон и, представившись, просит мою жену не беспокоиться, обещая, что они незамедлительно доставят меня домой.

Все десять минут, пока мы едем к дому, я не перестаю думать об Анне, о том, как посреди ночи её разбудил этот звонок. Что она могла подумать? Что сделала? Насколько сильно испугалась? И чего испугалась, если ни женщина- полицейский, ни я ни словом не обмолвились, в чем кроется опасность. Однако если меня всерьез восприняли полицейские, то про Анну и говорить не приходится: она уж точно воспримет меня всерьез, и это в каком-то смысле даже неплохо, поскольку у меня, в самой глубине сознания все же шевелится какое-то сомнение. И пока я, едва влетев в дом и ничего еще толком не объяснив, кричу Анне, что надо бежать, немедленно, сегодня же ночью, меня не отпускает подозрение, что вся эта паника возникла на пустом месте и что меня осенила своими легкими крылами мифомания. Уж слишком это похоже на “Неприкасаемых”[11] с Кевином Костнером — когда бандиты угрожают похитить его дочку. Кидаю вещи в чемодан и думаю: может, я схожу с ума? Ведь бывает же, что человек сбрендит ни с того, ни с сего, может, и со мной происходит то же самое? Когда это станет заметным? Что для этого я должен еще сотворить? С одной стороны приятно сознавать, что ты трудился не впустую, стараясь стать человеком мужественным, на которого всегда можно положиться, но с другой, чувствуешь на себе жуткую тяжесть ответственности. Отец всегда, из принципа, ставил под сомнение все, что бы я ни утверждал, и я мог бы свыкнуться с тем, что доверять мне нельзя, но тут я обнаруживаю, что сойди я, предположим, с ума, некому будет защитить меня от самого себя, потому что все мне свято верят, даже когда я веду себя как городской сумасшедший, и это открытие меня окончательно доканывает. Но раздумывать над этим некогда, надо бежать, сломя голову, не медля ни минуты…