Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница Страница 3

Наверно, именно манера отца произносить слова скороговоркой и действовать в торопливой манере настолько претили натуре Васи Рубинштейна, что он превратился в очеловеченную метафору медлительной солидности. К среднему росту, широким плечам тяжелоатлета (облику борца или гиревика), добротному синему костюму с платочком добавлялось округлое лицо с намечающимися складочками ранней полноты около щек и на подбородке, щедро напомаженные, но все равно сохраняющие негроидную курчавость обильные черные волосы и невеселая усмешка. Ко времени начала нашей истории Василий Павлович работал молодым специалистом в НИИ автомобильно-тракторной промышленности. История его отношений с Ирочкой в определенной мере пересеклась с моей. Это относилось ко времени пребывания Ирочки на должности терапевта в Бокситогорской больнице. Василий Павлович проявил истинную преданность нашему сообществу, сочетавшуюся с похвальным упорством, что соответствовало его могучему и меланхолическому облику.

Вася Рубинштейн пришел третьим по порядку, подтвердив неслучайность хаотичного распределения событий. Так поплавок с меньшим удельным весом оказывается более чувствительным к поклевкам одинаковых по весу рыбешек. Или в чем-то другом разных? Он принес сразу два подарка: букет, составленный из белых и красных гвоздик, который Ирочка опустила в ту же вазу вместе с тремя розами Глеба, и ювелирную бархатную коробочку, из которой Ирочка выудила за серебряную цепочку изумрудный кулончик. Я со своим букетиком лесопарковых ромашек в соревнованиях не участвовал. Глебушка с тремя розами провалился, как когда-то в отборочном туре. Правда, легкий Ирочкин характер позволял ее поклонникам попеременно проигрываться в пух и прах, а потом брать реванш в многочисленных состязаниях за ее благосклонность.

Вспоминаю такой эпизод. Это было летом, когда кончался первый год Ирочкиной ссылки в Бокситогорск. Я в это время был на школьных каникулах, мгновенно забыв о своих нерадивых учениках и занимаясь едва ли не самым распространенным в России видом хобби — сочинением лирических стихов. Я говорил прежде, что время от времени у кого-нибудь собиралась компания моих приятелей — молодых поэтов, чтобы пить вино и читать стихи, написанные в тот же день или несколькими днями ранее. Наутро после того, как мы собирались, читали стихи и пили, меня разбудил дверной звонок. Пришел почтальон и принес почтовое извещение. Там было написано, что в такое время такого-то числа я приглашаюсь на ближайший переговорный пункт по такому-то адресу для телефонного разговора с Бокситогорском. Напомню, что личного или даже коммунального телефона у меня в те годы не было.

Как события и предметы наслаиваются друг на друга! А ведь это всего лишь начало романа. Я бежал на переговоры с Ирочкой (так это называлось: телефонные переговоры) именно туда, где мы с ней встретились впервые года за два до этого. Тогда я бежал к остановке трамвая Улица Сердобольская между парком и станцией электрички Ланская и увидел Ирочку, отворявшую чугунную калитку. Как оказалось, она шла навестить своих родителей, которые жили в директорском коттедже в глубине парка, поблизости от главного здания Лесной академии. Я наговорил прекрасной незнакомке кучу восторженных глупостей, смысл которых (смысл глупостей!) сводился к абсолютной и неколебимой готовности служить ей вечно.

«Ну, хотя бы до тех пор, пока не разлюбите?» — в тон мне ответила длинноногая и сероглазая красавица. «Нет, вечно!» — «Согласна. Но скажите для начала, как вас зовут?» «Даня, — ответил я. — Можно вас проводить?»

«Ира, — кивнула она. — Провожайте, если не лень!» — и засмеялась так открыто и бесхитростно, словно приковывала меня к себе серебряной цепочкой беспечности.

Это было несколько лет назад. И вот приходит вызов на телефонные переговоры с Ирочкой, которая после окончания мединститута по распределению работала терапевтом в Бокситогорской больнице на северо-востоке Ленинградской области. Телефонный переговорный пункт и телеграф размещались в комнатушке на первом этаже углового дома при пересечении Сердобольской улицы и проспекта Карла Маркса, неподалеку от железнодорожной станции Ланская. Барышня-телефонистка (и одновременно — телеграфистка) приняла мое извещение и сказала: «Скоро соединим! Вот освободится переговорная кабинка и соединим. Вы присаживайтесь!» В переговорной кабинке, которая была копией будок для уличных телефонов-автоматов, за стеклом буквально бился, как рыба об лед, некий гражданин, как теперь говорят, кавказской национальности. Каждое его слово было слышно ожидавшим, как будто беседа велась при их участии. Странно было только то, что разговор шел на одном из восточных языков, который был непонятен присутствующим. Распаренный, как из серной бани, гражданин выскочил из будки, расплатился с телефонисткой и выбежал на улицу. Телефонистка вызвала меня. С другого конца провода я услышал Ирочкин голос:

«Даня, милый, как ты там?»

«А ты, Ирочка?»

«Скучаю».

«Ну, я понимаю. Предки, дом, друзья…»

«Ничего ты не понимаешь, Данечка, я по тебе скучаю. А ты скучаешь по мне?»

«Ну, конечно, Ирочка!»

«Тогда приезжай!»

«Где я тебя найду?»

«В Бокситогорской больнице!»

Я побросал в рюкзак блокнот для записей, шариковую ручку, карандаш, плавки, тренировочные штаны, майку, запасную рубашку, сандалии, непромокаемую куртку, бритву, зубную щетку и еще что-то из вещей первой необходимости, взял всю наличность, которая у меня была в доме и сохранилась от летней зарплаты, выданной мне в школьной бухгалтерии перед летним отпуском. На Московском вокзале взял билет до Бокситогорска (поезд Ленинград — Вологда) и потащился мимо лесов, болот и рек к северо-востоку от моего города.

Поезд пришел к утру. Больница стояла поблизости от берега реки с чухонским названием Пярдомля. Я нашел Ирочку в комнате для врачебного персонала за чтением романа Василия Аксенова «Коллеги». Не буду пересказывать вполне банальные события, последовавшие за моим приездом и включавшие в себя бытоустройство во флигельке, соседнем с основным одноэтажным зданием больницы, где была Ирочкина комната. Мы обнялись, но коротко. Поблизости вертелась санитарка, которая шла за нами, как охотничья собака, настойчиво шаркая шваброй. Мне показалось, что Ирочка несколько изменилась, стала сдержаннее, что ли? Даже не пригласила к себе, а только показала на дверь: «Вот здесь моя светлица, Даня». Конечно же, она осторожничала, поскольку была на виду у всей больницы. Или была какая-то другая причина? Зачем же она вызвала меня к себе в Бокситогорск? Я ведь никогда до конца не знал, насколько Ирочка любит меня. Плыл по течению, не в силах отказаться от предлагаемых ею квантов тепла.

По традиционной схеме, придуманной для смазывания таинственных шестеренок, которые иногда по неизвестным причинам приводят к пробуксовыванию любовных отношений, я в тот же вечер пригласил Ирочку в местный ресторан «Гора». Дежурство ее по больнице заканчивалось около семи, так что я успел привести себя в порядок. Вообще-то говоря, Ирочка предусмотрела для меня всякие бытовые удобства вплоть до трехразового питания при больничной кухне, за которое она заплатила. Но что-то беспокоило Ирочку при всей ее безмятежности.

«Честно говоря, Даня, я не думала, что ты вот так сорвешься и приедешь. Ты оказался единственным…»

«Из многих?» — глуповато переспросил я.

«Из нескольких», — ответила она так спокойно, словно бы это не был приговор, вынесенный мне на всю жизнь вперед, а само собой разумеющиеся обыденные слова.

Мы сидели в ресторане «Гора». Оркестр местных лабухов наигрывал что-то из репертуара Глена Миллера, настолько адаптированного к провинциальным условиям, что едва удавалось различить несколько знакомых нот из песенки «Мне декабрь кажется маем». Ирочка, переломившая первоначальную разочарованность, с участием расспрашивала меня о новых стихах и, кажется, убедила кое-что почитать. В те годы я любил читать свои стихи на память. Ирочка слушала с участием, но видно было, что ее мысли были все еще далеко от меня, моих стихов и ресторана, в котором американские мелодии перебираются местными бокситогорскими джазистами-любителями. Мы пили водку и вино. Вернее, я пил тяжелую «Лениградскую водку», а Ирочка — портвейн «Три семерки». В те годы сухие вина были в наших широтах непопулярны и потому не завозились торгующими организациями. Словом, под конец ужина мы оба основательно опьянели. И хотя скованность прошла, оставалась какая-то недосказанность, а теперь я понимаю — неполная откровенность в наших разговорах. Ирочка что-то недоговаривала. Но я с наивностью отбрасывал от себя всяческие сомнения. Да и водка помогала. Не исключаю, что Ирочке тоже хотелось освободиться от какой-то тяжести. Она сильно изменилась за этот год жизни вдали от Ленинграда.