Анна Каван - Механизмы в голове Страница 3

Я абсолютно ничего о нем не знаю, и это делает жизнь невыносимой, ведь приходится подозрительно вглядываться в каждого. Я не могу доверять ни одной живой душе.

С течением времени меня все больше беспокоит этот проклятый вопрос, ставший подлинным наваждением. С кем бы я ни говорила, постоянно ловлю себя на том, что украдкой внимательно рассматриваю собеседника, пытаясь обнаружить какую-либо примету, изобличающую предателя, полного решимости меня уничтожить. Я не в силах сосредоточиться на работе, поскольку беспрестанно пытаюсь установить личность своего врага и причину его ненависти. Какой из моих поступков повлек за собой столь неумолимое преследование? Я перебираю в памяти события собственной жизни, но никак не нахожу разгадку. Быть может, это положение вещей возникло не по моей вине, а в силу каких-нибудь случайных обстоятельств, о которых мне ничего не известно? Быть может, я пала жертвой неких таинственных политических, религиозных либо финансовых махинаций — обширного, запутанного заговора со столь хитроумными разветвлениями, что они кажутся непосвященным совершенно нелепыми и включают, например, такое внешне бессмысленное требование, как уничтожение всех людей с рыжими волосами или с родинкой на левой ноге?

Это преследование уже почти испортило мою личную жизнь. Друзья и родственники отдалились, в творчестве я зашла в тупик, стала нервной, хмурой и раздражительной, неуверенной в себе — даже речь стала заикающейся и невнятной.

Можно было бы предположить, что теперь уж мой враг сжалится надо мной, что, доведя меня до столь плачевного состояния, он утолит свою мстительность и оставит меня в покое. Но не тут-то было: я точно знаю, что он никогда не смилостивится и не успокоится до тех пор, пока не уничтожит меня полностью. Это начало конца: за последние пару недель я получила почти неопровержимые доказательства, что он начал клеветать на меня в официальных кругах. Недалек тот день, когда за мною придут. Вероятно, они явятся ночью — ни револьверов, ни наручников, все будет спокойно и чинно: два-три человека в форме или в белых куртках, а один со шприцем для подкожных инъекций. Вот что меня ожидает. Я знаю, что обречена, и не собираюсь противиться судьбе, а пишу это лишь для того, чтобы, когда я исчезну навсегда, вы догадались, что мой враг все же одержал верх.

ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

перев. В. Нугатова

Когда семь лет живешь на одном месте, начинают происходить странные вещи. Разумеется, я говорю сейчас не о тех людях, что всю жизнь прожили в своем доме, унаследованном от родителей, дедушки с бабушкой или еще более дальних предков: наверное, к ним следует применять совершенную другую систему закономерностей. Но если кто-нибудь вроде меня — скиталицы по своей натуре, в силу обстоятельств привязывается к определенному жилищу, последствия могут быть весьма неожиданными.

Моей родне всегда не сиделось на месте. Мы никогда не были землевладельцами — напротив, старались не накапливать имущества, способного ограничить свободу передвижений по свету. Так что мое намерение стать домовладелицей вызвало множество толков в семье.

Родственники в один голос советовали мне продать дом. Как я теперь жалею, что не послушалась их наставлений! Но в ту пору мне почему-то страшно не хотелось расставаться с собственностью. Помнится, дядя Луций, ненавидевший долгие путешествия, даже отправился в далекий путь через всю страну (причем в рождественскую стужу!), лишь бы обсудить со мной этот вопрос. Помню, как в ответ на его разумные доводы я приводила аргументы, хотя даже тогда не верила в них до конца, но при этом уверяла, что содержание столь небольшого дома не может стать обременительным и что после его продажи и вложения выручки в дело прибыль получится ничтожная.

Отчего же я так упрямилась? Я спрашивала себя об этом сотни раз, но так и не находила ответа. Быть может, некая разновидность мазохизма, тайное стремление к самонаказанию диктовали мне линию поведения, неизбежно ведущую к катастрофе, которую я с самого начала явственно предчувствовала?

Не то чтобы это место обладало какой-то особой привлекательностью. У дома не было цельного архитектурного замысла — одна половина старая, другая новая. Немудреные линии новой части без труда складывались в простую арифметическую сумму, а старая была запутанной и замысловатой, изобиловала предательскими углами. Крыша прогнулась, точно спина загнанной лошади, и покрылась шершавыми пятнами лишайника. Как ни парадоксально, старую часть пристроили совсем недавно. Когда я только поселилась, это был совершенно новый дом — иными словами, он безусловно простоял не больше десяти-пятнадцати лет. Но теперь кажется, будто одна половина была построена много столетий назад. Я боюсь этой старой части, выросшей за время моего проживания, и отношусь к ней с подозрением.

В солнечный день новый дом напоминает безобидного серого зверька, который, мирно свернувшись калачиком, ест у меня с руки, ну а старый распахивает по ночам свои неумолимые, обращенные внутрь глаза и следит за мной с почти невыносимой враждебностью. Старые стены занавешены прозрачными шторами ненависти. Дом сидит в засаде, словно хищный зверь, и подстерегает меня — жертву, которую он уже проглотил, самозванку, вторгшуюся в его древние каменные владения.

Он обвивается вокруг меня, наверняка зная, что мне не спастись. Плененная самим его веществом, я напоминаю червя — паразита, которого охотно приютил у себя хозяин. Выгонять гостью пока что рано. Еще пару месяцев или даже лет дом будет питать меня своими ледяными внутренностями, после чего выплюнет, точно совиную погадку, в колодец бескрайнего космоса, куда будут веками опадать моя высохшая кожа и раздавленные кости.

Порой я готова расхохотаться, когда средь бела дня он оборачивается ко мне своим новым лицом. Откуда эта ребяческая тяга к притворству, не способному обмануть никого на свете? Мало того что дом обмотал меня своими ненавистными кишками и скоро извергнет, как рвоту или помет, так ему еще нужно издеваться надо мной, пытаясь ввести в заблуждение!

Наверное, я уже несколько дней не видела старой части. На меня смотрит лишь ручной серый зверек, который свернулся клубком и вот-вот замурлычет по-кошачьи. Внешне все выглядит просто и бесхитростно, но меня так легко не проведешь. Я не теряю бдительности, всегда остаюсь начеку и резко оборачиваюсь, пытаясь застать врасплох того, кто стоит за спиной. Ну и, конечно, рано или поздно из-за нового безобидного фасада поднимется седая голова древнего змия, наполненная вековечной, коварной, невыразимой злобой, — поднимется, дожидаясь своего часа.

ПТИЦЫ

перев. В. Нугатова

Предскажи гадалка все те злоключения, которые мне пришлось пережить этой зимой, я открыто рассмеялась бы над столь преувеличенным перечнем невзгод. Хотя на самом деле крайне трудно преувеличить вереницу несчастий, свалившихся на меня за последние пару месяцев. И все из-за происков тайного врага, которого я даже не знаю по имени! Что может быть горестнее, безжалостнее, возмутительнее? Я готова расплакаться при одной мысли о подобной несправедливости. Но, конечно, бесполезно сетовать, жаловаться или протестовать, ведь никто не обращает внимания, и, насколько мне известно, в конечном итоге это может быть использовано против меня.

Именно атмосфера мракобесия — одна из самых темных сторон всей истории. Если б я только знала, в чем и кем обвиняема, когда, где и по каким законам меня должны судить, можно было бы методично готовиться к защите и рассудительно излагать обстоятельства дела. Но в том-то и беда, что до меня доходят лишь противоречивые слухи, ничего не ясно и все покрыто мраком, в любую минуту все способно измениться после какого-либо извещения либо вообще без предупреждения.

Как в подобном положении не утратить надежду? Дни тянутся нескончаемой чередой, не принося с собой ничего определенного — лишь разноречивые шушуканья, да, пожалуй, двусмысленные и непостижимые официальные сообщения, в которых сам черт ногу сломит. Находясь в такой ситуации, чрезвычайно трудно не отчаяться: она обрекает на бездействие, пассивное ожидание, нервирующую неопределенность, да еще и без малейшей отдушины, за вычетом редких визитов к моему официальному консультанту, беседа с которым способна как внушить мимолетную надежду, так и погрузить в глубочайшее уныние.

При всем том необходимо продолжать жить, как ни в чем не бывало: работать, выполнять общественные и семейные обязанности, будто твоя жизнь осталась в сущности совершенно нормальной — это-то тяжелее всего. Конечно, становишься нервной, раздражительной, рассеянной, друзья начинают тебя избегать, это отражается на твоей работе, а затем сдает и здоровье. Ты лишаешься сна, все трудней и трудней следить за разговором, интересоваться книгами, музыкой, театром, едой, напитками, сексом и даже собственной внешностью. В конце концов, ты полностью выпадаешь из реальности и оказываешься в мире, где остается только изо дня в день ждать своей участи, о которой можно лишь догадываться, но в любом случае она вряд ли будет более сносной, чем предшествующая неизвестность.