Рязанов Михайлович - Наказание свободой Страница 3

— Ты, фуцан,[5] — с презрением глядя на зачуханного, очень голодного сокамерника, произнёс пахан. — Хоцес по хале валенкой полуцить?

Нет, он не захотел и юркнул в укрытие под нижние нары.

Возле пахана постоянно находились приближённые, так называемые полуцветные, то есть ещё не прошедшие кандидатского стажа в блатные (полублатные), а также крепкие молодые ребята с хорошо развитой мускулатурой и дерзкими глазами штопорил (грабителей), способные по первому знаку урки свернуть шею любому. Среди этих решительных ребят встречались и пострашнее — палачи-профессионалы. Для них и «мокрое» дело было необременительным, привычным. И даже — приятным.

Тля-Тля, когда его «дружинники» начали сбор податей, вроде бы никакого внимания не обращал ни на данников, ни на тех, кто её взимал, вроде бы он вообще никакого отношения к этому грабежу не имел. Уверен, наиболее сытно и вольготно Витёк жил тогда, когда попадал за решётку: здесь всё принадлежало и подчинялось ему и он становился истинным хозяином несчастных, оказавшихся в одном с ним узилище. Наблюдая за ним, я с удивлением понял, что он вовсе не страдает от лишения свободы, его, похоже, вполне устраивает и вонючая тесная камера. Если он и страдал от чего, так от чрезмерной вкусной и калорийной пищи, ведь каждый «домашняк»[6] отделял ему половину своей передачки. Наваленные горой продукты питания в блатном углу распределял сам Витёк, а из воровского семейного котла жрали только те избранные, кому это было положено по «закону». Обычно Витёк уминал самое вкусное, как он говаривал, «бациллу» и «цимус», а оставшееся раздавал ближайшим сподвижникам. Кое-какие куски перепадали иногда и обитателям нижних нар, то есть фраерам, «простому народу» и даже тем изгоям, что ютились под нарами (юрцам). Причём опытный Витькин глаз выхватывал наиболее прокажённых и битых, неоднократно суждённых завсегдатаев тюряг и лагерей. Подобная подачка расценивалась и тем, кто её бросал, и тем, кто её принимал, как великое благодеяние блатных, преступного мира.

О преступном мире рассуждали как о таинственной огромной организации, установившей свою власть во всём Советском Союзе, во что я не верил. Из рассказов Льва Шейнина и других источников я знал, что преступный мир уничтожен советской властью как наследие царского строя и что в нашей стране нет почвы, которая питала бы его. Поэтому считал выдумку о всемогущем преступном мире пропагандистским трюком блатных. Вскоре пришёл к выводу, что вся пропаганда блатных основана на лжи и разжигании ненависти. А ненавидели они, похоже, весь мир, кроме баб, педерастов, преступлений и красивой жизни. Заметил я и то, что среди блатных не встречалось людей умных, образованных, культурных. Зато хватало всяких, по моим понятиям, уродов: жестоких, жадных, подлых, хулиганов и даже убийц. И эти отрицательные качества можно было бы перечислять и дальше. Витька Тля-Тля не был среди них самым страшным — обычный паразит, никогда ничего полезного не сделавший для общества. Причём полезным трудом заниматься запрещал воровской «закон». Вступив в эту шайку, человек сразу становился врагом остального общества. Обо всём этом у меня было предостаточно времени поразмышлять. И сделать определённые выводы относительно Витьки — тоже. О его хитрости и лживости. Взять хотя бы его «щедрость». Справедливости ради скажу, что меня он особо не притеснял за детские обиды, но и в свою свиту не приглашал. За моё фраерское происхождение.

…Театрально, напоказ он бросает приглянувшемуся доходяге свою «кровную» пайку чёрного хлеба, на которую, обожравшись всякой вкуснятины, смотреть не может без отвращения. Естественно, облагодетельствованный в порыве подобострастия усердно долдонит о мужиколюбии блатных, их бескорыстии, щедрости, даже жертвенности — ведь свою пайку отдаёт, от себя отрывает, и для кого? — для простого презренного фраерюги. Значит, любят блатные народ, коли последнюю кроху хлеба отдают фраерам…

Сейчас Тля-Тля, разморённый массажем, царственно восседал (блатари умеют позировать!) в своем углу и усердно осколком стекла обрабатывал края только что изготовленной из газеты и хлебного клейстера колоды карт — «стир». «Заточку», то, чем занимался пахан, можно было перевести на человеческий язык одним точным словом — крапление. Блатные, как я убедился, не краплёными картами не играют. Не был из сего правила исключением и Тля-Тля. Но от этого тонкого, требующего навыка и даже своеобразного мастерства занятия пахана отвлёк громкий спор. Пререкались один из его ближайших соратников по кличке Пузырь, вероятно назначенный ответственным за сбор дани, и новичок, которого бросили в нашу камеру прошедшей ночью. Этого весьма решительного в движениях молодого мужчину в тельняшке Витёк сразу после ознакомительной беседы с ним нарёк Морячком. Так к нему и стали все обращаться. Он и в самом деле недавно демобилизовался с флота и угодил в тюрьму за пьяный дебош в ресторане. То ли официантка бессовестно его обсчитала, то ли карманы его обчистила — из-за этого всё и началось. В общем, в заварухе Морячок ухитрился побить нескольких человек, а милиции «оказал сопротивление». За эти героические деяния и загремел в нашу камеру. Витьку очень даже понравилось, что Морячок свернул скулу одному менту, а другому располосовал надвое мундир и рукава оторвал, за что в «мелодии»[7] коллеги пострадавшего пересчитали старательно и не раз «духарику»[8] рёбра.

По-видимому, в ресторан лихой моряк заскочил не из плацкартного вагона проходящего поезда, потому что получил передачу от бабы. Из-за этой «дачки» и возник спор.

— Эй, мужик, — удержал за рукав форменки Морячка Пузырь. — Отдай положенное!

— Куда положено? — иронически ответил Морячок. — Мне положено, я и взял.

— Ну, ты, ещё будешь тут права качать, жопа-морда, — разъярился Пузырь и заграбастал надорванную вертухаями (пушку искали) пачку печенья и пакет сливочного масла, тоже проткнутый щупом.

Морячок вёл себя так, словно не знал о «законе», по которому обязан был отдать блатным «их» половину. Может быть, он действительно этого не знал. Или не хотел признать воровской обычай — грабить мужика.

— Трюмная крыса, — весело произнёс он и, поскольку руки его были заняты, ударил грабителя коленом в пах. Пузырь ойкнул, матюкнулся, выронил на затоптанный пол отобранные продукты, согнулся и повалился на бок.

Ну Морячок! Вот это — смелость! Один против кодлы![9]

Он спокойно положил продукты на своё нарное место, вернулся к стоящему буквой «г» и изрыгающему угрозы и оскорбления Пузырю и, обращаясь уже к Тля-Тля, назидательно произнёс:

— Отдайте всё, что взяли, и никогда больше без спросу не хапайте. А вы чего, ребята, смотрите?

— Успокойся, музицёк, — перебил его пахан. — И вообсе о цём толковисе?

Как только эти слова были сказаны, на Морячка сразу накинулось несколько головорезов из свиты Витька. Вероятно, это были сигнальные слова. Напавшие тоже, видать, понимали толк в драках и действовали очень слаженно и стремительно.

Тля-Тля, вскочивший было и вознёсшийся на нарах, как монумент на городской площади, опустился на думочку, наблюдая, как кряхтящие и сквернословящие костоломы выворачивают руки Морячку.

Эх, сплоховал моряк, не разгадал, не разглядел их манёвра. Хотя и немудрено — неожиданное групповое нападение было проведено замечательно чётко.

Двое держали захваченного, завернув ему руки назад, один лежал на полу, обхватив его ноги, при этом шея жертвы была пережата локтем напавшего сзади, и Морячок, похоже, задыхался.

— Оцко! — произнёс пахан, и тут же один из его сподвижников заслонил своим затылком «волчок», маленькое смотровое окошечко в обитой металлом двери, его-то Тля-Тля и назвал «очком», то есть глазом, глазком.

— Ты, флаелюга поганый, — начал обвинительную речь Тля-Тля, — не хотис поделитця с длугими?

— Ты цто, обнаглел, в натуле? Не даёс положенного, знацит, не уважаес людей?

Он выделил интонацией слово «людей». Людьми, человеками блатные называли только себя и никогда — других.

— Цто ж ты, падло, кулаком хотис быть? — с пафосом произнёс пахан. — Остальные товалисси по несцастью, знацит, нехай с голоду пухнут, а ты будес сало-масло злать, на булки намазывать? Лады. Пузыль, отдай ему евоную жлатву. Всё, до клоски… Всё — в палашу. И пуссяй из её хляпает, падло флаелское.

В этот момент Тля-Тля, наверное, представлял себя прокурором и судьёй одновременно. Он вполне мог бы стать и исполнителем приговора.

— Плавильно я говолю, музыки, сплаведливо? — обратился пахан к камере. — Цестно поделитця не хотит. Как кулак недобитый: це моё, кажу. Сам исты буду… Бенделовец! Кулацкая молда!

— Правильно говоришь! — выскочил из-под нар шелудивый изгой Петя Хмырь, пассивный педераст. — По справедливости! У-у, кулацкая морда! Шнифты выткну…