Вадим Живов - Двойник Страница 3

Но некогда было над этим раздумывать. Пятьсот с лишним километров до Монреаля, без малого шесть часов езды с остановкой на заправку и чашку кофе. Герман оделся, на столе в гостиной оставил для Кати записку, что уезжает на несколько дней. Перед тем как выйти из дома, поднялся в мансарду, где были комнаты ребят и их спальни. Илья спал, уткнувшись лбом в подушку, будто бодая ее. Ленчик жарко разметался на кровати. Илья был в Германа, высокий, смуглый, с черными, сросшимися на переносице бровями. Ленчик пошел в Катю — темно-русый, с нежной кожей, с золотистым, как персик, пушком на щеках и руках. В его спальне стоял мирный запах парного молока и овечьего хлева.

«Герман разумный человек, у него жена, дети…»

Герман поспешно вышел из спальни, словно боясь, что опалившее его бешенство проникнет в мирный сон его сыновей.

Он вывел из гаража «БМВ» и выехал по начавшим оживать улицам на 401-й хайвэй.

Приоткрытая балконная дверь. Босоножка на середине ковра.

Подслушивала? Но зачем?

Странность была неприятная, царапающая. Никакого объяснения ей Герман не нашел и постарался переключиться мыслями на то, что ему предстояло сделать в Москве.

Но не очень-то получалось.

II

Шурик Борщевский. Знакомство, пустившее росток еще на первом курсе юридического факультета МГУ и цепким побегом дикой малины проросшее через два десятилетия.

Иногда, оглядываясь на прошлое с высоты своих неполных сорока лет, как с колеса обозрения Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, рядом с которым прошли все его детство, юность и половина взрослой жизни, Герман поражался, каким огромным количеством событий был наполнен каждый прожитый год. Как запрос в поисковой системе Интернета при команде «Найти» выдает десятки страниц текста, так и всплывающее в памяти Германа каждое имя мгновенно обрастало житейскими реалиями. В этих экскурсах в прошлое он наблюдал за собой как бы со стороны — иногда с сочувствием, иногда с холодноватым интересом, а бывало что и с острым, не притупленным временем стыдом. Последнее время он все чаще оглядывался назад, открывал заархивированные в памяти файлы, пытаясь найти истоки душевного неблагополучия, еле уловимой надтреснутости, которую чувствовал, как опытный водитель чувствует посторонний звук в работе двигателя.

Для беспокойства не было никаких явных причин. Все у него было, как говорят франкоязычные канадцы из Квебека, комильфо — как надо. Была прибыльная, динамично развивающаяся компания, ведущая успешный бизнес в России. Был красивый, удобный для жизни особняк в престижном районе Торонто. Был прекрасный загородный дом с большим участком в ста километрах от Торонто на берегу озера Симко. Были два преданных ему сына — восьмилетний Ленчик и шестнадцатилетний Илья. Была любимая и любящая жена, желанная и на двадцатом году семейной жизни.

Он был в полном порядке. Да, в полном.

И все же свербело что-то в душе, что-то подзвякивало, дребезжало.

Что?

«Борщевский».

«Найти…»

Герман Ермаков и Шурик Борщевский были лидерами на курсе — оба высокие, самодостаточные, выделяющиеся из студенческой массы, как щурята в стае мальков. Борщевский — стройный блондин с красивым равнодушным лицом, эгоцентричный, не скрывавший своего безразличия ко всему, что не касалось его. И это странным образом вызывало к нему уважение, заставляло искать его расположения даже тех, кому оно совершенно не нужно. Все девчонки на курсе млели от его вьющихся волос цвета спелой ржи и длинных ресниц, затеняющих голубые ленивые победительные глаза. Он всегда был модно одет — в фирменные джинсы, в замшу, у него единственного на курсе была машина — белые «Жигули»-«шестерка». Мать его работала в Минздраве, отец был начальником отдела в Министерстве внешней торговли, жили они в высотке на площади Восстания. Побывавшие дома у Шурика однокурсники, выросшие в коммуналках, в хрущовках или, кому повезло, в тяжело выстраданных родителями кооперативах, от его квартиры балдели: два туалета, комнат не считано, потолки не доплюнешь. Но таких было раз-два и обчелся. Шурик жил своей жизнью, в университетские аудитории он приносил отсвет этой жизни с валютными барами и приемами в иностранных посольствах, хай-лайф.

Герман, смуглый брюнет с узким худым лицом, с длинными, по моде тех лет, черными волосами и сросшимися на переносице бровями, с холодноватым взглядом серых внимательных глаз, не любил выделяться, но все-таки выделялся

— сдержанностью, даже замкнутостью, которую многие принимали за высокомерие. Уже тогда, в восемнадцать лет, он был взрослым, как все люди, у которых не было беззаботного детства. Отец его, доктор технических наук, ведущий авиаконструктор в ОКБ Сухого, тяжело заболел, когда Герману было четырнадцать лет, и вскоре умер от рака. Зарплаты матери, старшего научного сотрудника в НИИ авиационного приборостроения, вполне хватало на то, чтобы прокормить и одеть сына. Но смерть мужа обострила в ней страх перед нищетой, пережитой в молодости. Герман сказал, что пойдет работать на «Москабель» — там нужны прессовщики, он узнал. Мать одобрила. Решение сына ей понравилось, но она и виду не подала. Она воспитывала сына в строгости, которую Герман со жгучей мальчишеской обидой принимал за равнодушие к нему.

Только много позже он понял, что это не было равнодушием. В 1932 году родителей матери, зажиточных псковских крестьян, раскулачили, потом посадили. Она оказалась в детдоме в Иркутской области, окончила техникум, работала электриком на шахте «Александровская», где добывали мышьяк. Заболела туберкулезом правого легкого, чудом вылечилась, поступила в Московский авиационный институт, в котором читал лекции профессор Ермаков. С замужеством пришла материальная обеспеченность, но призрак голода преследовал ее всю жизнь. Даже защитив кандидатскую диссертацию, она постоянно занималась разными приработками: шила на продажу шапки из кроличьего меха, вязала по заказам трикотажные вещи на специальной машине, сотнями покупала на Птичьем рынке по пять копеек только что вылупившихся, инкубаторских, цыплят и выращивала их на даче. В сыне она воспитывала самостоятельность, как бы приуготовляя его к жестокости лежащей перед ним жизни.

По тогдашним законам подростков на работу не принимали. С присущей ей решительностью мать пошла в комиссию по делам несовершеннолетних при райисполкоме и заявила, что сын курит, выпивает, водится с бандитами и состоит на учете в милиции. Ни с какими бандитами Герман не водился, но в милицию действительно однажды попал. С год назад он с тремя такими же, как он, малолетками, из любопытства и привлеченный запахами, пробрался на территорию соседнего хлебозавода. Сердобольные работницы щедро одарили пацанов горячими батонами, навалили в миску повидла. Это было офигенно вкусно. С батонами за пазухой они перелезли через забор и попали в руки дружинников. Малолетних преступников доставили в милицию. Дежурный по отделению сплавил их инспектору уголовного розыска лейтенанту Демину. Тот сделал расхитителям социалистической собственности строгое внушение и отпустил с миром. Но запись о приводе осталась. Ее и выставила мать как главный козырь. Члены комиссии посовещались и пришли к выводу, что трудовой коллектив завода «Москабель», предприятия коммунистического труда, окажет благотворное влияние на отбившегося от родительских рук подростка.

Детство кончилось. В пять утра требовательно гремел будильник, с шести до девяти — смена в изолировочном цеху «Москабеля», к десяти Герман успевал ко второму уроку в школе. Так и получилось, что английскую спецшколу он окончил, как тогда говорили, без отрыва от производства.

В МГУ, среди дорвавшихся до вольной жизни студентов-сверстников, вчерашних школьников, с их пьянками, разговорами о бабах и пустопорожними спорами о политике ему было скучно. Как и у Борщевского, у него была своя, параллельная учебе, жизнь, о которой никто не знал: еще со школы, со знакомства с Василием Николаевичем Деминым, он был внештатным сотрудником Московского уголовного розыска, отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, куда из райотдела перевели старшего лейтенанта Демина.

В то время, в начале 80-х годов, в газетах о наркомании не писали. До героина и тяжелых наркотиков еще не дошло, в ходу были «травка», среднеазиатский «план», разного рода барбитураты и «стекло» — десятипроцентный раствор морфия. Торговали ими на «точках». Внедрением в эти притоны, выявленные милицейской агентурой, Герман и занимался по заданиям Демина, у которого был на связи. Ему нравилась эта скрытная, опасная, требующая постоянного напряжения работа. После школы он хотел поступать в Высшую школу милиции, но туда брали только после армии. По совету Демина Герман пошел на юрфак МГУ с расчетом на то, что с дипломом юриста его возьмут в милицию, что позже и произошло, хоть и не сразу, а после многих хлопот. Решило дело то, что к власти пришел Андропов, взявший курс на укрепление трудовой дисциплины и борьбу с экономическими преступлениями, а для успеха этой борьбы были нужны молодые грамотные специалисты, не погрязшие в коррупции.