Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник) Страница 3

Мне не осталось ничего другого, как взять под козырек, поблагодарить, заверить и удалиться с праздника в полном ступоре от подобной поистине царской милости!

Венич, ты прости, на сегодня это все. Голова уже гудит, как котел. Не так легко это – собрать слова для точного выражения мыслей. Для меня, конечно, привычнее выражать мысли жестами, как глухонемому. Не знаю, почему так необходимо, чтоб ты меня понял!

Помнишь, в нашей юности – мы ведь с тобой, как и с Майклом Джексоном, ровесники – читали книгу Сэлинджера «Над пропастью во ржи»? Как я понял тогда из книги, человеку, самому падающему в пропасть, очень важным казалось удержать других на ее краю. Удержать именно вначале, когда по неопытности и детской наивности не думаешь, как гибельна эта дорога. Не могу все это выразить своим неуклюжим языком. Буквы на бумаге начинают слегка двоиться. На голове тоскливо сжимается свинцовый обруч боли – доза потихоньку подходит к концу…

Значит, пора считать слонов на потолке спальни, осторожно приманивать спасительный сон. Окончен день первый. Осталось три дозы – на три дня.

А две последние я решил соединить вместе – и снова считать слонов до наступления сна – в другом измерении. Я уже позаботился обо всем – для близких я просто уеду, далеко и надолго. И только ты, Ерохин, да еще один человек будут знать правду. Он – частично, а ты – надеюсь, всю…

Спокойной ночи нам всем!

Глава 6

Алиса в стране чудес

Строки рукописи на последних страницах наползали друг на друга и ползли вниз к концу листа. Но я, следопыт Кирюха Сотников, мужественно дочитал первую часть до конца и был вознагражден – часть вторая начиналась уже ровным, хоть и некрасивым, но разборчивым и твердым почерком. Причину этого я вскоре понял.

…А теперь – опять всем доброе утро!

Я благополучно проснулся, привел себя в порядок, спасительный шприц, заранее приготовленный мною в ванной, наконец-то опустошен. Настроение переменилось на сто восемьдесят градусов и сто процентов. Не так все страшно, сегодня я попробую еще раз дозвониться до связного, а также пошарю кое-где «по сусекам». Не дрейфь, Волька ибн Алеша, может, еще и выплывем!

Хотел даже пройтись по участку, подышать воздухом, размяться… Но нечто, что сильнее меня, опять приковывает к письменному столу. Я должен, должен, Венич, объяснить тебе все! Помнишь Сэлинджера, «Кэтчер ин ве рай» – «Ловец во ржи»? Ах, я уже писал о нем!

А потому, для продолжения, расскажу хоть немного о своей жене. Здесь это будет кстати, да и тебе потом легче будет общаться с ней, зная примерно, как примет она наше с ней расставание. Так что – наберись терпения и «вникания».

Мы с моей Алькой познакомились еще в институте. Учились мы на разных потоках, она даже оказалась на курс старше, но выделил я ее из моря блондинистых девиц сразу и бесповоротно. Я мгновенно отметил ее такую же, как и у меня, отъединенность от толпы, некую особость, без кривляния и суеты, наличие собственного внутреннего мира и желание оградить его. Разговорившись как-то в библиотеке, мы охотно и вроде бы случайно снова пересеклись там еще раз – и скоро убедились, что можем довериться друг другу, что отныне нас двое и мы не одиноки. А значит – гармония и счастье не миф и для таких, как мы!

Имя моя суженая носила по тем временам редкое и иностранное – Алиса. А фамилию – самую что ни на есть русскую, и даже не самую благозвучную – Сивохина. А потому с радостью сменила ее в замужестве на мою, сибирскую, – Волокушина. Стало певуче и красиво. Алиса Волокушина… А вот сама наша совместная жизнь певучей и красивой оказалась только до свадьбы.

Конечно, во всем виноват я сам. Но мне тогда стукнуло всего двадцать пять, человека ближе и интереснее я не встречал, а прислушиваться к родителям особо не привык. Родители же Альки, с которыми мы жили первое время на улице Новаторов, постарались всячески скрасить начало нашей семейной жизни, и, как я внутренне чувствовал, страшно дорожили вроде бы не очень денежным и не самым перспективным зятем. Причина выяснилась довольно быстро, но лишь тогда, когда наш молодой семейный поезд бодро отошел от станции и, набирая скорость, понесся к следующей. Спрыгнуть с него на ходу мне не позволили тогда еще живая любовь и уже заявившее о себе чувство ответственности и того самого долга, в отсутствии которого меня впоследствии столько раз упрекали Алькины лечащие врачи.

Эх, вот им бы на мое место!

Дело оказалось в том, Венич, что с двадцати одного года (а когда мы поженились, Альке исполнилось двадцать шесть!) в ее медицинской карте появилась запись, сделанная сначала психоневрологом поликлиники. Потом – районным психиатром. А потом – Альку поставили на учет в психоневрологическом диспансере и основательно пролечили в клинике, где я впоследствии навестил ее вместе с тещей вскоре после родов…

Диагноза жены я так никогда и не узнал. Почему-то вопросы о нем с моей стороны казались ее врачам неслыханной дерзостью, и меня всегда заранее подозревали в желании «оставить больную женщину с ребенком на руках». Хотя – вначале просто «больную», без ребенка… У меня же, с тех пор как я в первый раз увидел ее в клинике, деревянно идущей мимо меня по обшарпанному коридору, остался цепкий страх за нее. Страх лишний раз ее задеть, испугать, обидеть, наконец. Страх, что она выйдет из себя, «запсихует», как говорила моя мать, и что это непременно отразится на ребенке. Впоследствии прибавился страх за дочь – вдруг она унаследует это душевное заболевание? И страх этот потихоньку, исподволь менял наши отношения. В семье я лишился самого главного – опоры и поддержки, «надежного тыла» – опять же по выражению матери. Я ни с кем не мог посоветоваться в трудную минуту, не мог побыть просто растерянным и слабым, не мог отдохнуть в безопасности и «отпустить лицо» – как думал я иногда, глядя в зеркало. Я, как Штирлиц в тылу врага, привыкал к своей непроницаемой личине. Я должен был во всякую минуту выглядеть бодро, подтянуто, излучать оптимизм и энергию. Особенно тогда, когда сил у меня не оставалось вовсе, а будущее представлялось унылым и безысходным. Нет, ни в коем случае не расслабляться! А вдруг они узнают?

Правда, вначале я притерпелся ко всему довольно быстро. По натуре я оптимист, мог тогда даже похвастаться изрядным запасом сил. И сама ситуация в семье, где я, само собой, оказался не только защитником, но и хранителем очага, утешением, опорой, меня почти не напрягала. Казалось, так даже легче: они-то от меня – никуда, без меня погибнут, а сам я в случае чего… как-нибудь да проживу! Так что поводов для оптимизма в своей семейной жизни я находил вполне достаточно. А для жены наш брак и впрямь оказался настоящим спасением. Теперь у нее все стало, как у всех: хороший муж, хороший ребенок, заботливые родители и работа буквально тут же, рядом с домом. (Жена работала библиотекарем в моей школе.) А родительская квартира находилась в получасе езды. (Адрес тещи, если интересует, – улица Новаторов, д. 5.)

Поначалу, честно говоря, теща боялась, что обилие женщин в школьном коллективе может сбить меня с пути праведного. Но сама Алька, прекрасно понимая, сколь редкую людскую породу мы с ней невольно представляли, на этот счет пока особо не заморачивалась. И в нашей семейке царили мир, дружба и согласие. Дочурку мы без всяких сомнений заранее определили после детского сада в ту же самую «нашу» школу.

Так что царский подарок руководства образованием таил для нас троих неожиданные подводные камни…

Однако тем вечером, летя на крыльях домой с торжественного официозного заседания, я думать о дальнейшем не мог. Не мог и сомневаться в том, что все будет хорошо. Ведь впереди такие перспективы, такие возможности! Подумаешь, буду вставать немного раньше, а приходить домой немного позже!

Поэтому расстроенное лицо жены, которой я с порога выпалил все необычайные новости этого памятного дня, стало для меня ушатом ледяной воды на голову. Мне еще раз стало ясно, как по-разному мы воспринимаем друг друга. Вообще, наша жизнь никогда не упиралась в деньги – единственное, в чем мы с Алькой сходились. Важным оказалось не возможное увеличение доходов, а – для меня – распространение моего метода, слияние и сращивание его с «процессом обучения», то есть со всей жизнью детей. Для нее же важным оказалось – невозможность отныне всегда иметь меня под рукой, как удобную жилетку для жалоб и слез, как укрытие от горестей повседневной жизни для нее и малышки.

Мы снова оказались в разных мирах. Тогда, в моем безоблачном настроении, я словно воочию увидел это: откуда-то сверху, из мира будущего, я протягивал руки ей, а она, моя Алька, цеплялась за них и тащила меня вниз, назад, под бок к себе и дочуре…

Никаких споров у нас давно уже не возникало. Для начала я обещал Альке подумать и не спешить с согласием. Но ощущение ее как нелегкого груза на плечах меня в тот вечер не оставляло. И я машинально, особо не задумываясь, разложил для себя отдельный диван в гостиной.